Природа гениальности: как музыканты и спортсмены становятся великими. Афоризмы про гениев Гений такта статья автор

С уверенностью можно сказать, что Чехов, более чем кто-либо, показал всю гибкость, красоту, изящество и разнообразие русского языка. Однако он никогда не прибегал к выковыванию новых, искусственных слов. Заслуга его в том и заключается, что он, не переставая, учился языку, где только мог. И нельзя утверждать, что эта незримая работа давалась ему очень легко. Юношеские его рассказы далеко не свободны от южнорусских оборотов и речений, между тем как последние произведения изумительны по чистоте языка. Чеховские корректуры свидетельствуют наглядно о громадной, терпеливой обработке стиля. Впрочем, поглядите также и на рукописи Пушкина. У Чехова еще долго будут учиться языку русские писатели.

Язык Толстого напоминает постройку, возводимую великанами: чтобы о ней судить, нужно глядеть на нее издали. Язык Чехова - нежное и тонкое плетение, которое можно рассматривать и в лупу.

Часто Чехов любил говорить: «Знаете что? В России через десять лет будет конституция».

Теперь Чехову было бы пятьдесят лет - возраст мудрости. Если бы его пощадила судьба, он пережил бы с нами и ужасный конец войны, так волновавший его предсмертное сознание, и дни свобод, и дни крови, и теперешние дни - дни усталости, недоверия, предательства и общественного отупения. Бог знает как отразились бы грозные, смешные, жестокие, нелепые и печальные явления последнего поколения в его большой и чуткой душе. Но пророчество его исполнилось самым странным образом.

Широкая публика недоросла до Чехова. Часто слышишь, как в библиотеке спрашивают: «Дайте что-нибудь посмешнее, например, Чехова». Так Чехов у публики и слывет смешным писателем. А между тем в большинстве его юмористических рассказов (за исключением самых ранних) всегда скрыта глубокая и печальная мысль. Разве в конце концов не трагичен образ чиновника, который нечаянно чихнул на лысину чужого генерала и умер от перепуга, или мужика, бессознательно отвинтившего рельсовые гайки на грузила и не понимающего, за что его судят? Или, может быть, это уж такое свойство русского юмора - таить в себе горечь и слезы?

Пути русской литературы всегда были отмечены, точно придорожными маяками, внутренним сиянием отдельных личностей, душевным теплом тех праведников, без которых «несть граду стояния». В этом смысле Чехов непосредственно примыкает К скорбным и кротким обликам Гаршина и Успенского.

В смерти Чехова заключался какой-то глубокий символ настоящего литературного разброда. Точно вот ушел он, и вместе с ним исчезла последняя препона стыда, и люди разнуздались и заголились.

Конечно, здесь нет связи, а скорее совпадение. Однако я знаю многих писателей, которые раньше задумывались над тем, что бы сказал об этом Чехов. Как поглядел бы на это Чехов?

Чехов говорил о театре так: «Лет через сто - или совсем не будет театра, или он примет такие формы, каких мы даже себе не можем представить. В таком же виде, как он есть теперь, он доживает последние дни».

Странно однажды ответил Чехов знакомому, который вышучивал при нем спиритизм:

«Я не порицаю, не утверждаю, но и не смеюсь. Разве мы понимаем, например, настоящую суть телеграфа? Однако посылаем депеши».

В смерти Чехова заключался какой-то глубокий символ теперешнего литературного разброда. Точно вот ушел он, и вместе с ним исчезла последняя препона стыда, и люди разнуздались и заголились.

Может быть, в том, о чем я говорю, нет внутренней логической связи, а есть только совпадение или приказ духа времени, но я знаю многих писателей, которые раньше, прежде чем писать, задумывались над тем, что бы сказал или подумал Чехов о написанном ими.

Широкая публика и до сих пор еще не доросла до Чехова. Часто слышим, как в библиотеках спрашивают:

Дайте что-нибудь посмешнее, например, Чехова. Так Чехов у публики и слывет смешным писателем, а между тем в большинстве его юмористических рассказов (за исключением самых ранних) всегда скрыта глубокая и печальная мысль. Разве в самом деле не трагичен образ человека, который нечаянно в театре чихнул на плешь чужого генерала и потом, тщетно извиняясь перед ним и надоев ему до отвращения, умер от перепуга. А тот мужик, который бессознательно отвинтил рельсовые гайки на грузила и не понимает, за что его судят, и в то же время следователь не понимает мужика. Разве это не грозное пророчество? Или в самом деле свойство русского юмора - таить в себе горечь, слезы и пророчество? Толстой, великий капризник, любил и ценил Чехова больше, чем все его современники, и, конечно, гораздо больше, чем все его профессиональные критики, но ведь, согласитесь с тем, что у обоих - в том, что создали, - яснее всего звучат честность и правда. Оттого-то их обоих и перечитывают по многу раз, учась у них самой легкой вещи - любви к жизни.

У меня осталась в моем гатчинском доме фотография, снятая с Толстого и Чехова. Место снимка «Гаспра» (имение графини Паниной). Толстой, седой, бородатый, в белом халате, пьет утренний кофей. Чехов сидит рядом, положив ногу на ногу. Толстой так увлекся разговором, что совсем забыл о своем утреннем завтраке. Он сжал в правой руке чайную ложку (конец над большим пальцем), как будто он грозит ею. У Чехова милая-милая и только чуть-чуть лукавая улыбка (кстати, я никогда не видел улыбки прелестнее чеховской). И Толстой как будто бы говорит Чехову: «Во-первых, Антон Павлович, надо писать по возможности просто». А потупленный, улыбающийся взгляд Чехова как будто отвечает:

Лев Николаевич, это же труднее всего на свете!

Ведь соседство с Толстым было бы Чехову совсем не неприятно.

Фразеологический словарь русского литературного языка. - М.: Астрель, АСТ . А. И. Фёдоров . 2008 .

Смотреть что такое "Отдавать дань" в других словарях:

отдавать должное - быть высокого мнения, придавать большое значение, цениться, отдавать справедливость, признавать достоинства, придавать значение, признавать, дорожить, воздавать должное, ценить по достоинству, отдавать дань, признавать заслуги, ценить Словарь… … Словарь синонимов

Кому. ОТДАТЬ ДОЛЖНОЕ кому. То же, что Отдавать дань кому (в 1 м знач.). Надо отдать должное маме: до самого отъезда гостей… она даже взглядом не дала понять, что мной недовольна (В, Аксёнов. Комментарии к детству). И надо отдать должное Варваре:… …

отдавать - голос отдать действие долг отдавать существование / создание, прерывание, решение, компенсация жизнь отдать использование отдавать дань действие отдавать жизнь использование отдавать отчёт действие отдавать предпочтение действие… …

дань - брать дань действие, каузация дань давать действие отдавать дань действие отдать дань действие … Глагольной сочетаемости непредметных имён

дань - и, ж. 1. ист. Подать с населения в древней Руси и некоторых других странах, взимавшаяся князем, военачальником или победителем с побежденного племени, народа. С востока, из за Волги, пришел чужой, иноязычный народ, и ханы его наложили тяжелую… … Малый академический словарь

ДАНЬ - Брать/ взять (собирать/ собрать) дань с кого, с чего. Разг. Шутл. ирон. Заниматься взяточничеством, поборами с кого л. Мокиенко 2003, 22. Отдавать (платить) дань. Разг. 1. кому, чему. Воздавать должное, оценивать в полной мере кого л., что л.… …

Отдавать (платить) дань - Разг. 1. кому, чему. Воздавать должное, оценивать в полной мере кого л., что л. ФСРЯ, 321; Ф 2, 23; АОС, 261. 2. чему. Следовать чему л., поступать в соответствии с чём л. ФСРЯ, 322. 3. кому, чему. Уделять внимание кому л., чему л. ФСРЯ, 322 … Большой словарь русских поговорок

ОТДАВАТЬ ДАНЬ кому, чему. ОТДАТЬ ДАНЬ кому, чему. Книжн. 1. Оценивать кого либо или что либо в полной мере, по достоинству. Как и исстари, писатели тянутся к архаике, к древним словам в первую очередь в силу творческой потребности, отдавая дань… … Фразеологический словарь русского литературного языка

ОТДАВАТЬ ДОЛЖНОЕ кому. ОТДАТЬ ДОЛЖНОЕ кому. То же, что Отдавать дань кому (в 1 м знач.). Надо отдать должное маме: до самого отъезда гостей… она даже взглядом не дала понять, что мной недовольна (В, Аксёнов. Комментарии к детству). И надо отдать… … Фразеологический словарь русского литературного языка

действие - возыметь действие действие действие кончилось действие, субъект, окончание действие направить действие действие начинается действие, субъект, начало действие основано касательство действие производить действие действие происходит … … Глагольной сочетаемости непредметных имён

Любая наука о человеке так или иначе сталкивается с вечной дискуссией - что важнее в развитии личности: природные качества или воспитание? Сторонники обоих мнений склонны сводить этот спор к однозначным ответам, но, к счастью, недавние исследования показали, что дело обстоит немного иначе. Оказывается, нам вполне по силам самим влиять на то, кем мы станем. T&P перевели отрывок из новой книги известного бизнес-тренера Майлза Дауни «Гений в каждом из нас» об истории возникновения этих точек зрения, секретах гения Моцарта и о том, как гены человека реагируют на его внешнее окружение.

Фрэнсис Гальтон (1822–1911) - английский исследователь, географ, антрополог и психолог, основатель дифференциальной психологии и психометрики, статистик.

Споры о приоритете одного над другим, взаимосвязях и взаимовлияниях природы и воспитания друг на друга начались в середине XIX века с работ Фрэнсиса Гальтона. В упрощенном виде природа - это все врожденные качества личности, ее генетическое наследие, а воспитание - это внешние элементы, социальные и культурные, влияющие на то, каким станет человек: как к нему относятся родители, чему и как его учат в школе и университете, с чем он сталкивается в жизни и как складываются его отношения с окружающими.

Радикалы, стоящие на стороне природы и увлеченные биопсихологией, утверждают, например, что все особенности человеческого поведения, вплоть до мельчайших черт характера, есть не что иное, как результат эволюции. Ничего странного в этой точке зрения нет, особенно если учесть, что один из ее первых и самых ярых поборников, Фрэнсис Гальтон, был двоюродным братом Чарльза Дарвина. По другую же сторону баррикад стоят бихевиористы, убежденные в том, что все поступки человека определяются прежде всего его существованием в социальной среде. Один из наиболее ярких и известных сторонников этой идеи - английский педагог и философ Джон Локк (1632–1704). Изучая личность с самого ее рождения, он пришел к выводу, что сознание ребенка в утробе матери - это tabula rasa, то есть чистый лист, нечто девственное и нетронутое, со временем заполняемое опытом. Эта мысль прямо противоположна той идее, что некоторое знание заложено в нас с рождения - причем самой природой.

Бихевиористский метод кнута и пряника и желание угодить начальству до сих пор остаются главными движущими силами менеджмента

Идея приоритета природы господствовала в обществе вплоть до середины XX века. Чтобы понять почему, достаточно представить себе культурную и социальную атмосферу той эпохи. Идея, что человек сам способен влиять на то, кем он станет в будущем, была слишком революционной, чтобы ее приняли с легкостью. Люди должны были знать свое место в обществе, иначе работяги отказались бы трудиться в полях и на заводах, солдаты - умирать на поле боя, слуги - уважать богатых и власть имущих. Даже во второй половине столетия бихевиористский метод кнута и пряника и желание угодить начальству оставались - и остаются до сих пор - главными движущими силами менеджмента. Мало кто всерьез заботится о создании у сотрудников внутренней мотивации и предоставлении им возможностей для роста.

Правило десяти лет

Настоящий прорыв, наметивший выход из тупика, произошел с появлением работы шведского психолога Андерса Эрикссона и его коллег, озаглавленной как «Роль осознанной практики в достижении выдающихся результатов». В основу исследования лег опыт, полученный ученым в работе над проектом американского университета Карнеги - Меллон, посвященным изучению особенностей памяти. С помощью Уильяма Чейза и некоего анонимного рядового студента Эрикссон провел эксперимент по значительному развитию запоминательных навыков. Результаты показали, что при правильном выборе методики и достаточной интенсивности занятий подопытный способен запомнить и воспроизвести по памяти вплоть до 80 чисел. Биологические характеристики были никак не связаны с этой способностью. Это открытие стало для Эрикссона началом долгого - длиной в 30 лет - пути по продвижению концепции таланта и убеждению в ней многочисленных сомневающихся.

Те, кого раньше считали одаренными, оказались трудягами, главным преимуществом которых была способность упорно и методично заниматься

Позже - в 1991 году, уже в Университете штата Флорида - он провел, пожалуй, самое известное свое исследование. Экспериментальную группу составили студенты скрипичного отделения Берлинской музыкальной академии. Вместе с двумя коллегами Эрикссон попытался определить, какие факторы становятся причинами наивысших достижений в искусстве. Вот в чем заключался эксперимент. Студентов разделили на три группы в соответствии с их квалификацией. В первую группу вошли лучшие из лучших - скрипачи, которым прочили уникальную сольную карьеру и всемирное признание. Во вторую - студенты, чьи способности позволяли им рассчитывать на места в самых известных оркестрах. В третью - потенциальные преподаватели-практики. После долгих и содержательных интервью исследователи нашли то, что искали: оказалось, что самые экстраординарные таланты к своему 20-летию имели за плечами более десяти лет игровой практики - в среднем около 10 тысяч часов упражнений и репетиций. Все без исключения. Вторая группа могла похвастаться 8 тысячами часов, третья - только 4 тысячами (опять же в среднем). Те, кого раньше считали одаренными, оказались трудягами, главным преимуществом которых была способность упорно и методично заниматься.

Подобные исследования предпринимались впоследствии еще не раз: экспериментальные группы составлялись из представителей самых разных сфер человеческой деятельности. Но результаты были неизменны. Благодаря работе Эрикссона в обиход психологов надежно вошло правило десяти лет, или правило 10 тысяч часов. Как сказал в своем интервью BBC британский легкоатлет Мохаммед Фарах, выигравший сразу две золотые медали на Олимпийских играх 2012 года в Лондоне (в том числе и за гонку на 10 тысяч метров), «секрет успеха - в упорном труде и целеустремленности».

Музыкальный гений

В качестве примера личности гениальной и одаренной (то есть такой, которая демонстрирует свой талант с самого раннего детства, становясь все более виртуозной без какой-либо специальной подготовки) очень любят приводить Моцарта. Он не вставал из-за пианино, когда ему было три года, написал свое первое произведение в пять лет и отправился в тур по Европе, когда ему было шесть.

Но смотрите, сколько всего интересного можно узнать, взглянув на его биографию чуть пристальнее. Возьмем для начала его старшую сестру Марию Анну, великолепно игравшую на клавесине благодаря постоянным занятиям с отцом. То есть Моцарт с самого раннего детства слышал музыку и видел людей, беспрестанно практикующихся за музыкальным инструментом. Неудивительно, что однажды он начал повторять за сестрой. Отец Вольфганга Амадея, Леопольд, был видным музыкантом, композитором и преподавателем, причем преподавателем весьма прогрессивным: его методы здорово напоминают метод Судзуки (так кажется не только мне, но и всем, кто интересуется вопросами воспитания). Он занялся музыкальным образованием сына в ту же минуту, как увидел его интерес, и посвятил ему бо́льшую часть своей жизни - с потрясающим результатом. Ничего удивительного, впрочем, в этом результате нет: с таким заделом Моцарту попросту не оставалось ничего иного, кроме как стать гением. И еще одна вещь: некоторые критики утверждают, что ранние произведения Моцарта не так уж и хороши по сравнению с более зрелыми, которые он начал писать с 17 лет, чуть больше чем через десять лет после дебюта.

Чемпион по пинг-понгу

Похожую историю рассказывает Мэттью Сид в своем бестселлере «Прыжок». Он стал лучшим в Британии игроком в пинг-понг в 1995 году, когда ему было 24. История эта примечательна как минимум двумя моментами: тысячами часов тренировок и большим везением. Мэттью рассказывает, что, когда ему было восемь лет (семья жила тогда в Рединге), родители купили стол для пинг-понга и поставили его в гараже. Сами они в эту игру никогда не играли, поэтому ни о какой семейной традиции говорить не приходится. Просто у них был очень большой гараж - по сравнению с соседями, по крайней мере. Первым напарником Мэттью стал его старший брат Эндрю. Они так увлеклись игрой, что не отходили от стола часами, испытывая друг друга, тренируя свои умения и придумывая новые приемы. Все эти факторы, сойдясь в одно время в одном месте, и дали Мэттью возможность тренироваться.

«Даже не отдавая себе в том отчет, мы проводили за столом тысячи и тысячи бесконечно счастливых часов», - пишет он. Удача же пришла в виде учителя местной школы мистера Чартерса, ответственного за внеклассную работу и в том числе - невероятно, но факт - за настольный теннис. А еще он был одним из лучших, если не самым лучшим, английским тренером и в этом качестве заведовал местным пинг-понг-клубом, куда и позвал братьев Сид - играть и тренироваться после школы, по праздникам и выходным. Ребятам повезло родиться на земле, богатой талантами, поэтому тренироваться им довелось не только с местными чемпионами, но и с чемпионами страны и даже мира. Эндрю удалось завоевать три национальных юниорских титула. Мэттью же судьба приготовила кое-что особенное. Случилось так, что именно в это самое время легендарный Чень Синьхуа - пожалуй, лучший игрок в истории пинг-понга - женился на женщине из Йоркшира и переехал в эти края. Он уже было закончил карьеру, но, увидев Мэттью, согласился его тренировать. После этой встречи юноша долгие годы оставался номером один в Англии, трижды становился чемпионом Содружества и дважды - олимпийским чемпионом. По его собственному признанию, родись он просто на другой улице, ничего этого бы не произошло. Нас, впрочем, интересует не столько удача, сколько долгие годы упорных тренировок - как основной компонент будущего успеха.

Гены и среда

Впрочем, вы, наверное, уже догадались, что в противостоянии природы и воспитания не все так просто. Первой тучкой, затмившей восходящее солнце сторонников воспитания, стали сомнения в справедливости правила десяти лет. Оказалось, что кому-то достаточно 4 тысяч часов, а кому-то не хватало и 22 тысяч. Таких примеров набиралось все больше и больше, и в конце концов исключения начали опровергать правило. Выяснилось, что, если взять двух человек, один из которых имеет явные способности к тому или иному роду деятельности, а другой - нет, и обучать их по одной и той же программе, первый будет прогрессировать значительно быстрее второго. Значит, дело не только в практике.

Дальше все запутывается еще больше - вплоть до того, что, на первый взгляд, некоторые тезисы даже противоречат друг другу. Стефан Хольм - шведский атлет, прыгун в высоту - потратил долгие годы на изнурительные тренировки, желая довести свою технику до совершенства. Несмотря на крупное для выбранного вида спорта телосложение, Стефан - яркий пример правила десяти лет: в 2004 году он стал золотым призером Олимпийских игр. Значит, именно воспитание является ключом к успеху? Так, да не так. Чем, скажем, объяснить феномен Дональда Томаса, игрока баскетбольной команды Линденвудского университета, который, не имея ни должной экипировки, ни сколь-нибудь значительной подготовки, легко преодолел планку в 2 метра 21 сантиметр, причем совершенно неожиданно для самого себя? В том же году его пригласили в сборную Багамских островов, а в 2007 году на чемпионате мира он опередил Стефана Хольма в битве за первое место. Секрет успеха Дональда заключался в аномальной длине ахилловых сухожилий, благодаря чему он прыгал словно на рессорах: сами связки толкали тело вверх. Его история - явный аргумент в пользу превосходства природы. Оба атлета были ярчайшими фигурами своего времени, достигшими вершины спортивного Олимпа. Но вот добирались они туда разными тропами.

Читая это, вы, должно быть, думаете, что эти две судьбы - наглядный пример старого как мир противостояния «природа или воспитание», даже в каком-то смысле его кульминация. Но все не совсем так. Союз «или» означает, что мы должны выбрать что-то одно, оставить оба варианта мы не имеем права. Те, кто верит в природу, считают гены своего рода проектом, по которому потом строится личность. Сторонники воспитания, напротив, отрицают существование какой бы то ни было генетической предрасположенности. Но ни те ни другие почему-то не учитывают тот факт, что гены сами по себе умеют реагировать на окружение.

Вот что пишут в одной из статей проекта Enabling Genius Лино Пасо Пампильон и Тамара Кутрин Мильян:

После окончания проекта «Геном человека» в 2003 году ученые поняли, что у человека около 20 500 генов (примерно столько же, сколько у мыши) и что геном - лишь небольшая составляющая эволюционирующей личности. Куда более важную роль играют вторичные, эпигенетические факторы. Эпигенетика связана с химическими изменениями, напрямую влияющими на последовательность ДНК. По сути она определяет, как реагируют гены на конкретное окружение. Исследователи часто сравнивают генетику с клавиатурой пианино: мелодия, которая получится в результате, зависит от того, на какие клавиши и как именно мы нажимаем. Кто-то услышит концерт Моцарта, кто-то - нестройные гаммы недавно начавшего учиться играть соседа.

Поток

Не могу закончить эту главу, не рассказав вам еще об одном аспекте высших достижений, который в настоящий момент исследуется крайне активно, - так называемом потоке. Поток - это особое состояние психики, отличающееся от фиксированной генетической установки тем, что его можно включать и выключать. Много лет назад моя жена Джо в качестве подарка на день рождения оплатила мне курсы по управлению планером. С летательными аппаратами я был немного знаком, потому что в детстве часто летал с отцом: он был лицензированным пилотом и состоял в небольшом любительском клубе, располагавшемся на задворках дублинского аэропорта. Впервые он поднялся в небо в 20 с небольшим: во время Второй мировой войны ему довелось пилотировать «Спитфайры» и «Харрикейны» - машины легендарные и во всех отношениях необыкновенные.

Однажды его сбили в небе над Нормандией, и он спасся лишь чудом, выбравшись из горящего самолета буквально в последний момент. Небо было у него в крови, и каждый полет он воспринимал как событие особенное и крайне важное. Думаю, это передалось по наследству, поэтому подарок Джо вызвал во мне целую бурю эмоций. Полеты на планерах сильно отличаются от полетов на самолетах - хотя бы тем, что в случае ошибки у пилота нет двигателя, с помощью которого эту ошибку можно было бы исправить. Чуть ослабите внимание - и вот аппарат уже отклонился от нужного курса и стремительно теряет высоту. Отвлечетесь сильнее - и без парашюта уже не обойтись. Инструктор учил меня на ходу - прямо во время учебных полетов, открывая рот только тогда, когда это было действительно нужно, ведь благодаря отцу опыт пилотирования у меня уже был. И тем не менее каждый раз, слыша голос инструктора, я отвлекался. И вот в один прекрасный день - мы как раз отрабатывали разворот и заход на посадку - он вдруг понял это и бросил фразу на середине: «Да, *** [блин], просто лети!» И я полетел. Он меня освободил. Полностью отдал мне контроль. Я был максимально сконцентрирован и при этом расслаблен, стал одним целым со своим планером. И входя в поворот, практически не потерял высоты. Это и есть состояние потока. Момент, когда гениальность достигает своего пика.

Термин «поток» был впервые предложен американским ученым Михаем Чиксентмихайи в книге «Поток: Психология оптимального переживания», вышедшей в 1990 году, когда он возглавлял кафедру психологии Чикагского университета. Вот как он описывает поток: «Быть полностью вовлеченным в деятельность ради нее самой. Эго отпадает. Время летит. Каждое действие, движение, мысль следует из предыдущей, словно играешь джаз. Все твое существо вовлечено, и ты применяешь свои умения на пределе». Именно использование всех своих умений на пределе и делает состояние потока столь важным в деле достижения наивысших результатов».

Нам по силам влиять на то, кем мы станем. Каждый момент нашей жизни, каждый поступок в той или иной степени управляется сознанием - и поток здесь ни при чем, потому что включить этот режим может каждый. В «уравнении гениальности» как минимум три переменные: наше генетическое наследие, окружающая нас среда и состояние психики. Две из них мы вполне можем определять сами, так что оправдание вроде «Я такой, какой я есть» - не более чем пошлый софизм.

И вот они - 150 лет со дня рождения Чехова, и есть в отмечании этого праздника какая-то странная стыдливость. Чехов любил заглядывать в будущее, уверенный, что когда-то, и довольно скоро, все будет совсем иначе. Будет другая, осмысленная, прекрасная жизнь. Все будут трудиться. Каждый станет растить свой сад. Как именно это произойдет, не ясно, но Чехов живет в предощущении конца века, эпохи, России, собственной жизни, - все настолько выродилось, что у мира попросту нет другого выхода, кроме как начаться сначала. А потому все разговоры его героев о будущем необычайно оптимистичны, туманны и уклончивы.
И вот они - 150 лет со дня рождения Чехова, и есть в отмечании этого праздника какая-то странная стыдливость. Негромко все происходит, в полном соответствии с наклеенными на Чехова ярлыками - «гений такта», «мастер полутонов» (что, конечно, неправда - полутона наличествуют у всех крупных художников, а насчет такта у жестокого и холодного Чехова все сложно). Негромкость эта и стыдливость вызвана тем, что перед Чеховым, перед железной его самодисциплиной, непрерывным самообузданием и титаническими задачами, которые он себе ставил, всегда испытываешь определенную неловкость, особенно когда живешь так расслабленно и порочно, бессмысленно и некрасиво, как Россия в ее нынешнем состоянии. А усугубляется этот стыд тем, что очень уж он на нас надеялся. Думаю, не было бы для него большей радости, чем узнать: «Дядя Ваня» спустя сто лет устарел, про что «Три сестры», вообще уже никто не понимает, а «Вишневый сад» имеет для зрителя главным образом историческую ценность. Думаю, Чехов, никогда не придававший себе гипертрофированного значения, искренне чуждый тщеславия, был бы счастлив услышать, что тексты его неактуальны; читать их для эстетического удовольствия можно и должно, но что это за люди, чувства и обстоятельства, приходится разъяснять себе с помощью историков или источников.
Грустно было бы Чехову читать прессу в дни своего юбилея. Патриарх Московский и всея Руси благословляет сборную российских спортсменов перед отлетом сих последних в Ванкувер - вот тебе и «Архиерей». В поселке «Речник», невзирая на мороз, снесли еще четыре дома, и на очереди поселок «Остров фантазий» - «Вишневый сад», только там был топор, а здесь бульдозер… В петербургском метро звучат в качестве объявлений чеховские цитаты, начитанные чиновником министерства культуры, - это уже, конечно, чистый Чехонте. Тятьяна Юмашева в блоге уличает Александра Коржакова в гнусной клевете на свою семью - «Дуэль», да еще и пожестче, нежели у фон Корена с Лаевским. В Театре им. Станиславского раскол из-за выговора, объявленного актеру, который, торопясь на самолет, самовольно сократил спектакль на 40 минут, - то ли «Лебединая песня», то ли сцена из «Чайки»… Жизнь еще гротескней, глупей, пошлей, смешней, трагичней, чем при Чехове, и единственная возможная реакция на нее - вопль «Учителя словесности»: «Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости!» Но эта пошлость - вокруг, она стала нормальным фоном и условием жизни, ее воздухом. И еще пошлей среди всего этого говорить о будущем, о прекрасных людях, которые станут растить свои сады, потому что главной приметой конца нулевых, приметой замалчиваемой, но оттого еще более мучительной, стало трезвое и всеобщее осознание: будущего не будет. По крайней мере здесь. Любые попытки сломать эту жизнь, нарушить ее код так же самоубийственны, как уход Толстого, столетний юбилей которого будет отмечаться в октябре этого года.
Был великий проект - кровавый, бесчеловечный, но начинающий с нуля, указывающий фантастическую, но осязаемую, достоверную перспективу. Этот проект уничтожил почти все плюсы предыдущего, а минусы его - вроде вечного российского всеобщего бесправия - многократно усилил. Потом отказались и от него, но не потому, что придумали лучшее, а потому, что не потянули; и минусы вновь многократно возросли, а последние плюсы истребились. А веры в возможность другой жизни - веры, без которой Чехова нет, - у нас не осталось вовсе, и это главный итог революции 1917-го и контрреволюции 1991 года. Иначе не будет никогда. Всем запомнить это и молиться об успехе сборной.

ЧЕХОВ: ВОН ИЗ ДОМА!

Одно из удивительнейших явлений русской литературы - её тесная связь с темой дома, воплощающего собой и семейную традицию, и государственные устои, и мораль; особенно любопытно почти полное отсутствие домашней темы у Чехова - или, верней, его устойчивое отвращение к домашней жизни, вечную тягу на простор из русских домов, где всегда тесно, душно, бездарно, где пахнет плохо, а живут нудно.

Единственное упоминание дома в названии чеховского текста - «Дом с мезонином», если не считать рассказа 1887 года «Дома» (не лучшего, не слишком известного, но ужасно милого, про то, как прокурор, отец-одиночка, воспитывает сына после смерти жены, а мальчик мягкий, слабый, весь как бы бархатный, и ему всего семь лет; и тут этот прокурор узнаёт от гувернантки, что Серёжа курил, и не знает, как провести с ним воспитательную беседу, чтобы он больше этого не делал. На верхнем этаже жилец ходит из угла в угол, словно у него зубы болят или совесть мучает, а за стеной играют бесконечные гаммы - и дом предстаёт местом, где человек менее всего дома, потому что в суде-то он знает, что говорить, а тут, со своими, всё непонятно и непредсказуемо и как-то особенно болезненно, хрупко, мучительно, словом; рассказ, как всегда у Чехова, без морали, без «идеи», но с точным ощущением, с нежным, горестным чувством и нескрываемым, вечным чеховским раздражением против всего на свете). «Дом с мезонином» в школе вообще избегают разбирать подробно, потому что в советскую концепцию чеховского творчества он решительно не вписывается, а другой не придумано. Тут можно до такого договориться, что Чехов предстанет врагом труда, ненавистником благотворительности, защитником творческой интеллигенции, которая хоть и одержима неуверенностью в себе, завистью, муками творчества и пр., но зато человечна, человечна! И она творит! А Лида со своей благотворительностью ходит по живым людям, норовя наступить побольнее, и нет ей радости ни от собственной красоты, ни от правого дела, ради которого она трудится. Да и не в художнике дело, он сам себе не нравится,- всё дело в Жене и маме, слабых (эта слабость постоянно подчёркивается - можно предложить классу подсчитать эпитеты), неуверенных, робких, добрых, верящих слепо и тоже беспомощно. «Мамочка, всё зависит от Воли Божией!» - вот и вся вера, но они не могут друг без друга, всё друг другу рассказывают, аукаются в саду...

И идеальный образ жизни, по Чехову,- это вовсе не труд, хотя Чуковский и повторяет в своём отличном, доказательном очерке, какой он был великий труженик, и сам он не без гордости повторял, что писал в молодости неутомимо; мы много знаем о том, как сам Чехов пытался облегчить жизнь мелиховским крестьянам,- но вот поди ж ты, не любил он всего этого! Без толку всё это, мы только добавляем звеньев к цепи, которой все в России скованы, а благотворительность ради самоуважения - гнуснейшее лицемерие, и Чехов разоблачает его с настоящей, ненаигранной, то и дело прорывающейся злостью. Он вообще - несмотря на приставшие определения вроде «гений такта»,- художник злой, не слишком снисходительный; и жалко ему всех, и бесят его все. В «Доме с мезонином» сказано заветное - не в том беда, что никто никого не понимает, не в оптимизме и не в пессимизме, а в том, что у девяноста из ста нет ума! Счастье - это когда с утра пришли из церкви, долго завтракают, никуда не спешат, аукаются в саду, обрызганном росой, и все праздны, веселы, молоды и сыты! А Лидия с её благими делами будет ассоциироваться у читателя с кусочком сыру, про который она твердит, диктуя: умеет Чехов привязать малоприятную деталь к нелюбимому персонажу. И Белокуров будет одышлив, сыроват, к нему навеки прилип пролитый соус, а Лида будет пахнуть кусочком сыру, и какой же прелестью и радостью будет на фоне всего этого Мисюсь со своими слабыми, тонкими руками, большим ртом и вечным смущением!

Опыт показывает, что большинство современных школьников понятия не имеют, что такое мезонин, даже если вдруг - тоже редкость - проводят лето на даче. Этак не годится. Наше дело объяснить им, что мезонин - декоративная, не имеющая прагматического смысла надстройка над жилой частью дома, что-то вроде отдельного такого балкончика. Чехов любит балконы, веранды, где много света и воздуха, любит украшательства, бессмысленные, прелестные, вроде мезонинов,- мезонин ведь гораздо лучше, невинней, трогательней, чем maison, как Мисюсь лучше Лиды. ДОМ как место несвободы, обязанностей, болезненных и мучительных связей ему чаще всего ненавистен. Для Толстого он убежище, для Достоевского недосягаемая мечта, и даже Опискин не может окончательно испортить село Степанчиково; для Тургенева дом - единственная основа в распадающемся мире, и любовь отцов к детям - последнее, на чём этот мир вообще может удержаться. Чехов бежит из дома, словно он пламенем охвачен (частая метафора у позднего Толстого, и бегство его более чем характерно - как и страшный финал этого бегства: рыбе из воды не убежать). У Чехова в доме душно, тесно, жарко: «После именинного обеда, с его восемью блюдами и бесконечными разговорами, жена именинника Ольга Михайловна пошла в сад. Обязанность непрерывно улыбаться и говорить, звон посуды, бестолковость прислуги, длинные обеденные антракты и корсет, который она надела, чтобы скрыть от гостей свою беременность, утомили её до изнеможения. Ей хотелось уйти подальше от дома» - вот и ему всю жизнь хотелось уйти подальше. Потому что дом - это тот же корсет, модель всей местной жизни, да и любой семейной жизни, тут Чехов исключений для России не делает: человек конца XIX века способен из любого дома себе устроить палату №6.

«Ни за что не остался бы тут жить... Главный, для кого всё тут делается,- это дьявол» - это о фабрике в «Случае из практики » (в это же самое время Куприн о фабрично-заводской жизни написал «Молоха», дьявол тут не просто так), и в самом деле все только мучают друг друга и мучаются сами. Нет в русской литературе другого писателя, у которого так была бы выражена клаустрофобия - и, соответственно, агорафилия, любовь к открытому пространству. Где хорошо Чехову? В степи. «Степь» - идеальный мир, образ рая, где всегда что-нибудь происходит, но не страшное, не унизительное, праздничное. Тут он, конечно, прямой наследник Гоголя, одержимого дорогой, не могущего удержаться ни под чьей крышей: вся «Степь» выросла из описания странствия Бульбы с сыновьями во второй главе, там, где «степь уже давно приняла их всех в свои зелёные объятия». Чеховские странствия, видимо, иной природы, он честно пытался завести себе помещичий быт, купил Мелихово - но и там, сколь ни грустно, ничего не вышло. В доказательство прекрасности мелиховской жизни сплошь и рядом приводят восторженное письмо старика Григоровича о том, как все они там резвились, и тьму других свидетельств о том, как Чехов всех к себе зазывал; но вот в чём штука - в дом, где хорошо, не зазывают. Гостей зовут туда, где друг с другом говорить не о чем. Чехов в собственной семье был одинок, норовил сбежать во флигель, где и написана «Чайка», с отцом чувствовал себя неловко, с матерью ему не о чем было говорить, как Базарову, он молчал, хмурился, жаловался на головную боль,- и как бы ни нравилось ему заниматься садом, но ведь это всё сад. А дом - чужое пространство, где он никогда не был в собственном смысле дома - с тех ещё пор, когда отец, Павел Егорович, тиранил всю семью, пока не прогорел. Но думается, что и прогоревши - тиранил.

Страшный отец, домостроевец-домостроитель,- важный чеховский лейтмотив. Наиболее отчётливо связь этих тем - отца и дома - высказалась в «Моей жизни», повести явно исповедальной, хотя исповедальность эта, как всегда, замаскирована; конечно, протагонист тут далеко не Чехов, да и есть в нём, пожалуй, некоторая душевная болезнь,- а кое-где мы слышим чеховский, ни на кого не похожий, усталый басок:

«Что это за бездарный человек! К сожалению, он был у нас единственным архитектором, и за последние пятнадцать-двадцать лет, на моей памяти, в городе не было построено ни одного порядочного дома. Когда ему заказывали план, то он обыкновенно чертил сначала зал и гостиную; как в былое время институтки могли танцевать только от печки, так и его художественная идея могла исходить и развиваться только от зала и гостиной. К ним он пририсовывал столовую, детскую, кабинет, соединяя комнаты дверями, и потом все они неизбежно оказывались проходными, и в каждой было по две, даже по три лишних двери. Должно быть, идея у него была неясная, крайне спутанная, куцая; всякий раз, точно чувствуя, что чего-то не хватает, он прибегал к разного рода пристройкам, присаживая их одну к другой, и я как сейчас вижу узкие сенцы, узкие коридорчики, кривые лестнички, ведущие в антресоли, где можно стоять только согнувшись и где вместо пола - три громадных ступени вроде банных полок; а кухня непременно под домом, со сводами и с кирпичным полом. У фасада упрямое, чёрствое выражение, линии сухие, робкие, крыша низкая, приплюснутая, а на толстых, точно сдобных трубах непременно проволочные колпаки с чёрными визгливыми флюгерами. И почему-то все эти, выстроенные отцом, дома, похожие друг на друга, смутно напоминали мне его цилиндр, его затылок, сухой и упрямый. С течением времени в городе к бездарности отца пригляделись, она укоренилась и стала нашим стилем».

Простите за обширную цитату, но уж очень она хороша и наглядна, и в самом деле - бездарность, ставшая стилем, изумительно характерна для нынешней России, мало изменившейся с чеховских времён. Метафора русской общественной мысли, которая начинает всегда с общих мест, с залы и гостиной, а потом лихорадочно пристраивает к ним поправки и адаптации, не имея ни генеральной концепции, ни сколько-нибудь внятной картины будущего,- тоже абсолютно точна. Архитектор всех этих домов, где нельзя жить,- отец героя, и не зря герой живёт в пристройке, как Чехов, только у Чехова хоть флигель был, а у этого сарай. Русская жизнь - это узкие коридорчики, сенцы и кривые лестницы, и оттуда хочется бежать, потому что там вдобавок нечисто, и запах этой нечистоты преследует всех; ужасней всего, впрочем, общественные места, присутствия, больницы,- но и в собственных домах все чужие друг другу, и ни у кого нет смелости начать новые отношения, вокруг которых построились бы новые, удобные для жизни семьи, пристойные дома, пресловутые медицинские пункты... Чехов больше всех современников написал о кризисе семьи, ни секунды не теоретизируя по этому поводу: ничто не названо, всё понятно.

Немудрено, что такой ненавистник семьи, как он, при попытке построить традиционную семью потерпел крах: они жили с женой даже не на два дома, а на два города. Иной скажет, что это и есть счастливая, свободная семья нового типа,- но Чехов в Ялте тосковал, с женой часто ссорился, знал об её изменах и не радовался им, естественно, хотя пуританином в молодости отнюдь не был... Чехову важны были не традиционные и не новаторские, а честные отношения,- но беда в том, что в тогдашней России не было решительно ничего честного: все беспрерывно позировали и врали. Последние двадцать лет золотого XIX века запомнились всем как период окончательного и унылого падения нравов (это они, конечно, ещё окончательного не видели,- но вообще деградация была заметная, крутая, стоит сравнить «Анну Каренину» с «Воскресением», не в смысле художественного качества, неизменно высокого, а в смысле атмосферы). В чеховских домах, безвкусно обставленных (вспомним претензии на артистизм и стиль в «Попрыгунье»), тесных, нудных,- постоянно врут и постоянно мечтают убежать, отлично понимая, что не тронутся с места. Только Надя уезжает в его предсмертной «Невесте» - но мрачной иронией звучит родная фраза о том, что она покинула город - «как полагала, навсегда». Это она так полагала - но куда же убежишь?

Мне, чеховскому соседу (наша дача от Мелихова в десяти километрах), всегда казался странным «Крыжовник»: мораль его произносит малоприятный Чимша-Гималайский, как часто бывает у Чехова, любящего вкладывать заветные мысли, для пущей амбивалентности, в уста людей скучных или откровенно придурковатых. Ну представим себе, если никто не будет растить крыжовника; если рядом с каждым счастливцем будет стоять человек с молоточком и, напоминая о несчастных, тюк его по голове! Но ничего не поделаешь - собственный домашний идеал, собственная мечта об at home, которая и Пушкина тешила в последние годы,- осмеиваются в «Крыжовнике» со всей решительностью. Здесь Чехов, несомненно, сводит счёты с собственной мечтой о помещичьей утопии, и Мелихово было продано - уж конечно, не только потому, что понадобилось переезжать в Ялту; идея любого хозяйствования Чехову абсолютно чужда, потому что человек - хозяин всей земли, а не жалкого куска её. Мечтать о крыжовнике очень мило - особенно после века великих строек, и в советской интеллигенции не просто так проснулась мечта о покое, о садоводческом товариществе, о тихой работе на земле, куда не посмеет сунуть носа государство; но «Крыжовник» писался до советских дач, он писался о мечте мещан подворянствовать, о Лопахиных, скупающих земли; и хотя Лопахин будет покультурней героя «Крыжовника», суть его та же, помещичья, домостроительская. Старый дом, по Чехову,- гроб, который заколачивают, в котором забывают Фирса; но ведь и дом, который выстроит Лопахин, будет не лучше, потому что откуда Лопахину взять другие отношения и другой идеал? Чехов понятия не имеет, как будет выглядеть «лет через пятьдесят» прекрасный новый мир, предсказанный в «Доме с мезонином»; впрочем, в одном он не ошибся. Он предсказал, что в этом новом мире люди не будут мучиться над проклятыми вопросами, которые томили чеховское рефлексирующее и бездеятельное поколение; он не ошибся - они мучились над куда более примитивными вопросами, им уже было не до того, чем терзались восьмидесятники. Вот только об этом ли мечтал Чехов, который, при всей своей ненависти к мещанским домам восьмидесятых, совсем иначе взглянул бы на них, хоть раз побывав в казарме?

Впрочем, был у него и тюремный опыт - не зря же он поехал на Сахалин; сам не сидел, но тюремный быт узнал досконально и описал с невероятной силой отвращения. Поездка его на Сахалин имела, конечно, вполне рациональную природу - это было жертвоприношение вроде того, что описал Тарковский в последнем фильме, самом тонком и точном, до сих пор немногими понятом. Когда чувство обречённости этого самого мещанского уюта становится слишком непобедимым, невыносимым, неотгоняемым, когда этот самый мещанский дом, трижды проклинаемый, начинает казаться единственной крепостью против надвигающейся бури,- есть резон выйти этой буре навстречу, в надежде, может быть, умилостивить её. И он отправился на край России, в самый страшный её угол - только для того, думается, чтобы задобрить судьбу, не допустить превращения всей России в этот угол. Жертва не была принята, превращение совершилось, остров Сахалин расползся по доброй половине страны, превратившись в архипелаг ГУЛАГ,- но самое удивительное, что Чехов и после этой поездки не полюбил дома, не оценил уюта. Может быть, потому, что хрупкость убежищ стала для него ещё очевиднее - а после всего увиденного верить в надежность какого-либо частного спасения он уже не мог. На Сахалине Чехов увидел Россию ХХ века - а может быть, ту самую Россию вне времени, которая всё время стремится прорваться сквозь «блистательный покров» культуры (Мандельштам); после этого утопия дома казалась ему с его безжалостным зрением вовсе уж смешной.

Дети - и не только дети - могут спросить: а как же Ванька Жуков, пишущий письмо на деревню дедушке? Разве этот деревенский дом - не рай? Так вы задумайтесь, дети, какому Дедушке он пишет письмо. «Ванька» - рассказ в жанре молитвы, и отправлено это письмо в никуда, как всякая молитва, в безумной, иррациональной и всё-таки неубиваемой надежде на ответ. У того Дедушки, разумеется, хорошо. В Его дом Чехов и вернулся так рано - где-то там же неподалёку расположена и Москва трёх сестёр,- но значит ли это, что другого дома у человека нет?

Отсюда уже шаг до горьковского отрицания человека как проекта - и, думается, Чехов в этом отрицании был решительней Горького, но, в отличие от него, ничего не говорил прямо. И лишь по контрасту семейной духоты и вольной, цветущей степи творческого одиночества можем мы догадываться о том, что он любил и чего желал.