Утраченные мемуары фаины раневской. Фаина раневская - анекдот из личной жизни Небольшие философские произведения фаина раневская

Фаина Раневская: утраченные мемуары актрисы

В 1972 году Фаина Раневская взялась написать мемуары. Заключила договор с
издательством ВТО, на три года засела за письменный стол, а когда
рукопись была уже практически готова - вдруг за одну ночь все
уничтожила. Но, как оказалось, ее воспоминания сохранились...
Оказывается, все эти годы в Российском государственном архиве литературы
и искусства хранилась папка, в которую никто толком и не заглядывал. А
там - черновые наброски тех самых мемуаров. Множество записей, сделанных
на листочках, промокашках, даже обрезках картона собственной рукой
актрисы. А в этих записях - целая жизнь, с множеством подробностей... В
них звучит подлинный голос Раневской.
«Не понимаю, что это? Чувство стыдливости? Писать о себе. Неловко
как-то. Точно я моюсь в бане, пришла экскурсия и рассматривает со всех
сторон, а сложена я неважно. Три года писала книгу воспоминаний,
польстившись на аванс две тысячи рублей, с целью приобрести теплое
пальто… Наверное, я зря порвала все, что составило бы книгу, о которой
просило ВТО. И аванс теперь надо возвращать. Две тысячи рублей. Бог с
ними, с деньгами. Соберу, отдам аванс.

Фаина Георгиевна обожала рисовать и нередко баловала друзей шаржами. А
здесь она изобразила себя
Узнав, что я порвала рукопись, книгу моей жизни, которую писала в
течение трех лет, Маргарита Алигер (советская писательница, приятельница
Раневской. - Прим. ред.), отругав меня очень крепко, взяла с меня
слово, что я начну восстанавливать в памяти все, что уничтожила. Слово
приходится держать. Скажу о первом, как вспоминается, а не
хронологически, как было в книге…
Родилась я в конце прошлого века, когда еще в моде были обмороки. Мне
очень не нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась,
старалась падать грациозно. С годами это увлечение прошло, но один из
обмороков принес мне счастье, большое и долгое. В тот день я шла по
Столешниковому переулку, разглядывая витрины роскошных магазинов, и
рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до
одурения. Я собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не
отправляя.

Страница из записок Раневской. Фаина Георгиевна писала всем, что
попадалось под руку, - карандашом, ручкой, а иногда заграничными
фломастерами, привезенными друзьями
Услышав его голос, упала в обморок неудачно и расшиблась сильно. Меня
приволокли в расположенную рядом кондитерскую, положили на диванчик (эта
кондитерская и теперь существует, на том же месте, а тогда она
принадлежала француженке с французом). Сердобольные супруги влили мне в
рот крепчайший ром, от которого я сразу пришла в себя, и тут же снова
упала в обморок, когда голос этот прозвучал вновь, справляясь о том, не
очень ли я расшиблась?
Прошло несколько лет, я уже стала начинающей актрисой, работала в
провинции и по окончании сезона приехала в Москву. Видела днем и в
ночное время длинные очереди за билетами в Художественный театр.
Расхрабрилась и написала ему письмо. «Пишет Вам та, которая в
Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я
уже актриса - начинающая. Приехала в Москву с единственной целью -
попасть в театр, когда вы будете играть. Другой цели в жизни у меня
теперь нет и не будет».
Письмо помню наизусть, сочиняла его несколько дней и ночей. Ответ пришел
очень скоро: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору, у
которого на Ваше имя будет два билета. Ваш В. Качалов». С этого вечера и
до конца жизни этого изумительного артиста и неповторимой прелести
человека длилась наша дружба, которой очень горжусь. Бывала у него
постоянно, вначале робела, волновалась. Вскоре он приручил меня… Он
служил мне примером в своем благородстве. Мне очень хочется рассказать
об его скромности.
Я присутствовала при том, как Вас. Ив. (Василий Иванович Качалов. -
Прим. ред.), вернувшись из театра домой, на вопрос жены: как прошла
репетиция «Трех сестер», где он должен был играть Вершинина, ответил:
«Немирович снял меня с роли и передал ее Болдуману. Он поступил
правильно. Болдуман много меня моложе, в него можно влюбиться, а в меня
уже нельзя». Представляю, сколько злобы, ненависти встретил бы Немирович
с другим актером. Писали бы заявления об уходе из театра, жалобы по
инстанциям...

Фаина Раневская и Владимир Воронов в фильме «Человек в футляре». 1939 г.
С первого свидания Раневскую прогнали камнями
По какому-то особому свойству памяти в старости видится и помнится
детство удивительно ярко, будто оно кончилось только вчера. Вижу себя во
дворе дома, где живу, ко мне бежит большая, очень грязная собака по
имени Букет, которую нежно люблю. За какие-то провинности собаки дворник
ее бранит. Я испытываю нестерпимое желание повторить все, что говорит и
делает дворник. Верчу козью ножку и произношу слова, значение которых
поняла только взрослой. Изображаю всех, кто попадается на глаза.
«Подайте Христа ради…» - произношу за нищим. «Сахарная мороженая», -
кричу вслед за мороженщиком, шамкаю беззубым ртом: «Иду на Афон Богу
молиться» и хожу с палочкой, скрючившись, а мне четыре года.
Убеждена, что некоторые люди родятся, чтобы быть актерами. В связи с
этим мне вспоминаются слова великого артиста В. Н. Давыдова: он когда-то
сказал, будучи в гостях у моей мамы, а я при этом была: «Абсолютно
бездарный артист - такая же редкость, как и абсолютно гениальный». Так
вот «абсолютно бездарные - это те, кто, как обычно говорят, «учатся на
артиста». Этому научиться нельзя, это в составе крови…
Всегда завидовала таланту, началось это с детства. Приходил в гости к
старшей сестре гимназист, читал ей стихи, ухаживал, флиртовал, вращал
глазами, рычал тигром, топал ногами, ломал руки, рвал на себе волосы…
Чтение повергло меня в трепет. Стихи назывались «Белое покрывало».
Кончалось чтение словами: «Так могла солгать лишь мать». И зарыдал. Я
была в экстазе.
Потом подруга сестры читала: «Я не писала вам давно и думаю, вам это все
равно». И тоже рыдала, и опять мой восторг и зависть, и горе, потому
что у меня не выходит, когда я пыталась им подражать. Значит, я не смогу
быть актрисой… Теперь, к концу моей жизни, я не играю на сцене.
Ненавижу актеров, «игральщиков», не выношу органически, до физического
отвращения. Меня тошнит от партнера, «играющего» роль, а не живущего
тем, что ему надлежит делать в силу обстоятельств.

«Я сошла с ума...». Фаина Раневская с Любовью Орловой и ее дублершей в
фильме «Весна». 1947 г.
Вспоминаю свои игрушки… Петрушка, Городовой, Цыган, Дворник, и еще
какие-то куклы. Я переиграла все роли, показывая с ними кукольные
спектакли. Говорила, меняя голоса. Мой Городовой имел неописуемый успех.
Была и ширма, и лесенка, на которую я становилась. Сладость, слава
переживаний - все за ширмой, потом с достоинством выходила,
раскланивалась… Как могло случиться, что в детстве я видела цветной
фильм? Изображали сцену из «Ромео и Джульетты». По лестнице взбирался на
балкон юноша, неописуемо красивый, потом появлялась девушка, неописуемо
красивая, они целовались. Восхищенная, я плакала. Это было потрясение.
Придя домой, в состоянии опьянения от искусства, дрожащими руками я
хватаю копилку-сфинкса, с мелкими деньгами (плата родителей за выпитый
мною рыбий жир). Сфинкса разбиваю. Я в неистовстве. Мне надо совершить
что-то большое, необычное. Из разбитого сфинкса вывалились все мои
сбережения, налетели соседские дети. Я им говорю: «Берите, берите, мне
больше ничего не надо!» И сейчас, в 80 лет, мне тоже ничего не нужно,
даже духи из Парижа! Мне их прислали - подарок друзей, и теперь
перебираю в уме, кому бы их отдать. Экстазов давно уже не испытываю.
Жизнь кончена, а я так и не узнала, что к чему.
…Первое свидание ранней молодости было неудачным. Театр. Максим Горький.
«Мещане». Приглашение на свидание: «Артистке в зеленой кофточке».
Дальше указание места свидания, и угроза: «Попробуй только не прийтить!»
Подпись, печать. Сожалею, что не сохранила этого документа. Не так
много я получала приглашений на свидание. Тот гимназист поразил мое
сердце фуражкой, где над козырьком был великолепный герб гимназии… Придя
на свидание, я застала на указанном месте девочку, которая попросила
меня удалиться, так как я уселась на ее скамью, где у нее свидание.
Вскоре появился герой, нисколько не смутившийся при виде нас обеих.

Поздравительная телеграмма Виктору Ардову
Герой сел между нами и стал насвистывать. И соперница потребовала, чтобы
я немедленно удалилась, на что я резонно отвечала: «Мне на этом месте
назначили свидание, и я никуда не уйду». Соперница заявила, что не
сдвинется с места, я сделала такое же заявление. Каждая из нас долго
отстаивала свои права, после чего соперница подняла с земли несколько
увесистых камней и стала в меня их кидать. Мне было больно, я заплакала и
покинула поле боя, потирая ушибленные места. Потом вернулась и сказала:
«Вот увидите, вас накажет Бог!» И ушла, полная достоинства.
Мандельштам ушел, не расплатившись
Не наблюдаю в моей дворняге тупости, которой меня угнетают
друзья-неандертальцы, а где взять других теперь? Стало холодно, конец
декабря. Ненавижу зиму. Снег, как саван, зима хороша для «танца на льду»
и лыж, а теперь мне тошно от снега-савана…

«Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс,
которым стало известно, что я обозвала их «амазонки в климаксе», -
жалуется Раневская в письме другу, писателю Виктору Ардову
Вспоминая двадцатые годы, я часто думаю о Мандельштаме. Впервые я
увидела его, когда мы с Гельцер (балерина Екатерина Гельцер. - Прим.
ред.) сидели в кондитерской, в Москве. К столику без приглашения подсел
Мандельштам. Заказал шоколад в чашке, пирожное, сняв котелок,
поклонился… И ушел, предоставив возможность расплатиться за него
Гельцер, с которой не был знаком. Мы хохотали после его ухода, это было
очень смешно. Он уходил торжественно, подняв голову и задрав маленький
нос. Тогда же я подумала, что он гениальная личность. Когда я узнала его
стихи, я поняла, что не ошиблась...
Маяковского я впервые увидела в доме, где помещалась какая-то школа, то
ли музыкальная, то ли театральная, называлась «Школа братьев Шор»…
Маяковский был одет по моде: визитка, полосатые брюки, помню красивый
галстух. Он все время стоял, ел бутерброды, молчал. Был он красивый…
Следующая, последняя встреча - в Баку в 1925 году. Я увидела его в
театре, где играла в то время. Он сидел один, в актерской уборной. В
театре был его вечер…

Фаина Раневская в молодости. 1929 г.
Сидел он, задумавшись. Я вошла и увидела такую печаль у него в глазах,
какая бывает у бездомных, брошенных хозяевами собак. Я, растерявшись,
сказала: «Мы познакомились у Шоров». Он ответил, что был там один раз.
Актриса под дверью пропищала: «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Он
сказал: «Это мои стихи». Актриса хихикала за дверью, хихикали все. Его
травили весь вечер, а он, с папиросой, прилепленной к губе, говорил
гениальности и дерзости. Был он умница, из людей моего времени.
...А теперь - одна, одна, одна… Спасаюсь книгами - Пушкиным, Толстым.
Очень тоскую - нет Павлы Леонтьевны, нет Ахматовой. Стихи Анны Андреевны
сводили с ума. Будучи в Ленинграде, я часто ездила к ней за город, в ее
«будку», как звала она свою хибарку. Помнится, она сидела у окна,
смотрела на деревья, а увидев меня, закричала: «Дайте, дайте мне
Раневскую!» Очевидно, ей было одиноко, тоскливо. Стала она
катастрофически полнеть, перестала выходить на воздух. Я повела ее
гулять. Сели на скамью, молчали. Лева был далеко... (сына Ахматовой Льва
Гумилева арестовывали четыре раза, в последний раз в 1949 году, а
освобожден и реабилитирован он был только в 1956?м. - Прим. ред.)

В шуточном стихотворении актрисе Клавдии Половиковой Раневская выразила
свое презрение к званиям, ордерам на квартиры и другим материальным
благам. 1947 г.
Помню, как я узнала о смерти Станиславского. В Железноводске по утрам
бродила с кружкой с минеральной водой. Болела печень, в те времена я еще
лечилась. Обычно, проходя мимо газетного киоска, покупала газету. В ней
оказалась траурная рамка с извещением о кончине Станиславского. Я
заплакала, но это был не плач, а что-то похожее на собачий лай. Я лаяла:
ав, ав, ав, и так дошла до санатория, не переставая лаять. Кинулась на
постель и начала нормально плакать.
Года за два до смерти К. С. я репетировала «Вассу Железнову» в Театре
Красной Армии. Режиссера спектакля, Елизавету Телешеву, позвали к
телефону, звонил Станиславский. Я взяла соседнюю трубку, чтобы послушать
все, что говорит К. С. Телешева отвечала, волнуясь, на все его вопросы,
заявив, что у актера, играющего в массовой сцене, болят зубы. И что
актер просит разрешения перевязать щеку перед выходом на сцену, опасаясь
простуды. К. С. категорически запретил перевязывать щеку. На вопрос
Телешевой: «Как быть?» К. С. сказал: «Заменить спектакль».
В жизни со Станиславским у меня была только одна встреча. Году в 16-м,
не помню точно, переходила дорогу по Леонтьевскому переулку. Извозчик
крикнул: «Поберегись!» - так тогда кричали ваньки. Я отскочила от
пролетки, в которой сидел Станиславский. От радости, что вижу его седую
голову, стала плакать и закричала: «Мальчик мой дорогой!» Он стал
смеяться, поднялся и помахал мне шляпой, а я бежала рядом и кричала:
«Мальчик мой дорогой!..» Чувство охватившего меня счастья испытываю и
сейчас…
В театральную школу Раневскую не приняли по неспособности
Воспоминания мучительно надоели. Вспоминается все не по порядку, а
как-то халтурно, вразброс... В театральную школу я принята не была, по
неспособности. Восхитительная Гельцер, в свите которой я состояла
поклонницей, отнеслась ко мне с участием и устроила меня на «выходные»
(теперь говорят «проходные». - Прим. ред.) роли в Малаховку, летний
театр под Москвой. Представляя меня антрепризе театра, во главе которого
была ее близкая приятельница, сказала: «Знакомьтесь, это моя закадычная
подруга Фанни, из провинции». В те далекие времена в летнем театре
Малаховки гастролировали великая Садовская, великий Петипа, Певцов и еще
много других неповторимых…

Помню летний солнечный день, садовую скамейку подле театра, на которой
дремала старушка. Помню, как кто-то поздоровался с ней, сказал:
«Здравствуйте, наша дорогая Ольга Осиповна!» Тогда я поняла, что сижу
рядом с актрисой Садовской. Вскочила… Садовская спросила: «Что это с
вами? Почему вы прыгаете?» Я, заикаясь (что со мной бывает при сильном
волнении), сказала, что прыгаю от счастья, что сидела рядом с Садовской.
А сейчас побегу всем хвастать об этом… «Смешная какая барышня, чем вы
занимаетесь?» - «Я хочу быть артисткой. А сейчас в этом театре, на
выходах…» - «Где вы учились?» Я созналась, что в театральную школу меня
не приняли, потому что я не талантливая и не красивая. По сей день
горжусь, что насмешила до слез саму Садовскую.
...Вот я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного
красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю
противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха. Я умею скользить, как
змея». После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору и
больно ушибившую моего партнера. В публике смех. Партнер угрожает
оторвать мне голову. Я дала себе слово уйти со сцены. Падение было
воспринято всеми, включая художника, создавшего декорацию, как провал
спектакля по моей вине…
Вспоминаю: белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила
чернилами. Высушив ее, решила украсить ею туалет, набросив лису на шею.
Платье на мне было розовое, с претензией на элегантность. Когда я начала
кокетливо беседовать с партнером, он, увидев мою черную шею, чуть не
потерял сознание. Это был второй повод для меня уйти со сцены… А однажды
мне пришлось играть в детском спектакле утреннюю добрую фею. Была зима,
в театр я ушла в валенках и забыла их снять, выходя на сцену. Мне был
объявлен выговор с угрозой увольнения.

Крым. Сезон в Крымском городском театре. Голод. Военный коммунизм.
Гражданская война. Власти менялись буквально поминутно. Было много
такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не
хочется. А если не сказать всего, значит, не сказать ничего. Потому и
порвала книгу...
Сделала вид, что аплодисменты Сталину относятся к ней
Наплевательство. Разгильдяйство. Неуважение к актеру и зрителю. Это
сегодня театр. Мне пишут: «Скажите, как вы сделались артисткой? Как
завидую вам! Ведь у вас такая веселая жизнь». Всем, кто так думает,
отвечаю: «У актера подлинного, настоящего жизнь трудная. Постоянное
недовольство собой. Скоро будет 60 лет, как я на сцене, а у меня только
одно желание, громадное желание, это играть с артистами, у которых я
могла бы еще учиться. И говорю это абсолютно искренне. Очень люблю
многих коллег артистов и моего поколения, и моложе меня.
Сейчас в пьесе «Дальше - тишина» моим партнером является Ростислав
Плятт, актер редкого обаяния, и как его назвали в одной газетной статье -
«гигант». (Далее более поздняя приписка, сделанная Раневской к этой
записи. - Прим. ред.) Пять лет, всего пять лет назад радовалась и даже
наслаждалась, играя с Пляттом. Сейчас он представляльщик, ничего не
чувствует, играет, как играл накануне. Перестал работать, халтурит
цинично. Играть с ним стало трудно, противно, а ведь надо жить, а не
«играть», играют дети.
Приходится здесь о Завадском. (Воспоминания относятся к годам, когда
Фаина Георгиевна служит в Театре Моссовета и «воюет» с главным
режиссером театра, Юрием Завадским. - Прим. ред.) Что делать, это моя
жизнь и моя боль сейчас… Только здесь я могу сказать всю правду и
оправдать себя, так как мне не дали возможности сказать ни слова в свою
защиту.

Был шум в сердце и мозговых сосудах. Боль была такая невыносимая, что я
кричала. Давление подскочило… Двое суток держался сердечный спазм, было
много докторов… Спазмы начались после того, как я узнала, что обо мне
было собрание в театре, на которое меня не позвали. Упрекали меня в
заносчивости и зазнайстве, в том, что я завладела театральной машиной,
лучшим номером в гостинице. Что меня встречают аплодисментами, что я
всегда лезу вперед фотографироваться. Что во Львове я вышла на одно
собрание, где меня вызвали в президиум, на аплодисменты, относящиеся к
Сталину, сделав вид, что аплодисменты относятся ко мне… Все выступления
были только обо мне, где мне было предъявлено много обвинений…
Я поняла, что не была вызвана на это собрание ни парткомом, ни
месткомом, ни дирекцией театра намеренно. Чтобы не дать собранию
разъяснений по поводу того, как велась работа над спектаклем, вернее,
как не велось никакой работы главным режиссером, который в период
гастролей не вел никаких репетиций. Я силой заставила репетировать в
Свердловске, где было только три репетиции. На репетициях Завадский
занимался в основном «рисованием» и явно выказывал незаинтересованность в
работе со мной, что глубоко меня огорчало. Я работала активно, но
пассивность режиссера только усугубила мое раздражение, что в результате
и явилось поводом к скандалу.
Который выразился в том, что главный режиссер позволил себе крикнуть
мне: «Убирайтесь вон из театра!», на что я ответила ему той же фразой
(по воспоминаниям присутствовавших, Раневская крикнула Завадскому: «Вон
из искусства!» - что и послужило причиной разбирательства в театре. -
Прим. ред.). Я не могла иначе прореагировать на оскорбление, нанесенное
мне впервые в жизни, к тому же публично и никак не заслуженно, потому
что, идя навстречу театру, несмотря на запрещение врачей, я поехала на
эти гастроли на Урал. Преодолевая недомогание, я работала упорно… И даже
в день, когда главный режиссер оскорбил меня, - в тот же вечер тоже
играла, имея полное право не играть по состоянию здоровья. Чувство
обязательства по отношению к театру и зрителю заставляет меня остаться
до конца гастролей…

Страница из воспоминаний Раневской, где она рассказывает, как ее мама
горевала о смерти Антона Чехова
После состоявшегося незаконного собрания по поводу меня ко мне заходили
актеры… Мне передали, что после собрания председатель месткома, узнав,
что меня довели до припадка, сказал: «Пора кончать этот «освенцим
Раневской». На мой вопрос к товарищам, почему они молчали на собрании,
не нашли возможности опровергнуть вымышленные обвинения, товарищи
ответили, что они боялись Завадского. Человека злого и мелкого,
мстительного, который может и лишить работы… Считаю поведение дирекции и
парторга незаконным, жестоким и бесчеловечным в отношении актрисы моего
возраста…
В прошлой жизни была собакой
Приходят поздравления с Новым годом. Не понимаю этого. Ведь не
поздравляют с месяцами. Не вижу разницы.
Сижу, как всегда, без денег. Надоело это. Надоело ВСЕ. Всех огорчает моя
чудовищная скупость, ибо в бедность никто не верит. Продолжаю
выплачивать аванс за порванную книгу. Ненавижу писать, я люблю читать.
Жалею, что не вела дневник, много было всего…
Принесли собаку старую, с перебитыми ногами, лечили ее добрые врачи.
Собака гораздо добрее человека и благороднее. Теперь она моя большая и,
может быть, единственная радость. Но трудная это радость. Она сторожит
меня, никого в дом не пускает. Дай ей бог здоровья!
...Недавно поняла, откуда, почему любовь к животным такая горестная. Это
от детства, от пережитого горя - смерти лошади, которая возила нас,
детей, к морю, в купальню. Любила я эту лошадь, как можно любить только
хорошего человека. Однажды я увидела в окно, как дворник и кучер волокут
нашу лошадь, чтоб уложить ее на подводу. Я закричала: «Куда вы везете
Васю?» Дворник ответил: «На живодерню». Я еще не знала этого слова, но
поняла, что лошадь умерла… И теперь, через 75 лет, я вспоминаю звездное
небо и вижу ясно, как волокут мертвую лошадь, и чувствую мою любовь к
ней острее, чем тогда, в детстве.

Я ненавидела гувернанток, не любивших меня. А вот собаку, грязную, со
свалявшейся шерстью, в которой застревали даже гвозди, любила с
нежностью невыразимой. По ночам она гремела цепью, бегая по большому
двору, и не давала мне спать. Я вылезала на окно, смотрела на нее,
жалела. Эту собаку звали Букет… Наверное, в одном из воплощений жизни я
была собакой, потому что люблю их «любовью к ближнему».
Учиться я начала, повзрослев. И теперь, в старости, стараюсь узнать
больше и больше вспоминаю. И часто вспоминаю мудреца, сказавшего: «Знаю
только то, что ничего не знаю».
Я очень хорошо знаю, что талантлива, а что я создала? Пропищала - и
только. Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны (актриса Павла Вульф, ближайшая
подруга Раневской. - Прим. ред.), хотел мне добра в театре? Кто
мучился, когда я сидела без работы? Никому я была не нужна. Николай
Охлопков, Алексей Дмитриевич Попов были снисходительны. Завадский
ненавидел. Я бегала из театра в театр, искала и не находила. И это все.
Личная жизнь тоже не состоялась. В общем, жизнь прошла и не поклонилась,
как сердитая соседка».

Фаина Раневская

Я – Фаина Раневская

© ООО «Издательство АСТ», 2013

Раневская в отличие от большинства других знаменитых людей не оставила мемуаров.

Ей не раз предлагали написать воспоминания и даже выплачивали аванс. Она начинала, бросала и возвращала деньги. Пожалуй, она вообще относилась к мемуарам отрицательно, а уж когда ей предложили написать об Ахматовой, ответила, что «есть еще и посмертная казнь, это воспоминания о ней ее „лучших“ друзей».

Так и получилось, что полноценных мемуаров Раневской не существует, есть только небольшие отрывки – черновики, дневниковые записи, письма, интервью. Это очень печально, и не только потому, что она могла бы рассказать много интересного, но еще и потому, что у нее был серьезный литературный талант. Она мастерски владела словом, могла короткой точной фразой высказать то, что многим не удалось бы объяснить и десятком предложений. Она с легкостью сочиняла литературные пародии и анекдоты, писала стихи…

Впрочем, один раз Раневская все же довела свою книгу мемуаров до конца. Работала над ней три года, а потом… уничтожила. В одной частной беседе она сказала, что написать о себе всю правду ей никто не позволит, а лгать она не хочет. Возможно, в этой ее бескомпромиссности и было дело. А возможно были и другие причины. Нам остается только гадать…

«Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания – это богатство старости».

Фаина Георгиевна Раневская родилась в Таганроге в 1896 году в семье Гирша Хаимовича и Милки Рафаиловны Фельдман.

Конечно, тогда ее фамилия тоже была Фельдман – Раневской она стала много позже, когда выбирала себе актерский псевдоним.

Ее отец, Гирш Хаимович Фельдман, был человеком уважаемым и влиятельным, он владел химической фабрикой по изготовлению красок и со временем превратился в очень состоятельного нефтепромышленника, имевшего большой вес в местных торгово-промышленных кругах. В Таганроге у него был большой двухэтажный дом, в котором он жил со своей семьей, несколько доходных домов, магазины и даже пароход «Святой Николай».

В семье Фельдман было четверо детей – старшая дочь Белла, сын Яков, дочь Фаина и младший сын Лазарь, который умер ребенком. Дом, в котором они жили, сохранился и сейчас, а в 2008 году возле него был установлен памятник Фаине Раневской в роли Ляли из фильма «Подкидыш». Впрочем, сама она покинула отчий дом еще до революции и потом больше ни разу туда не приезжала.

Когда Фаину Георгиевну Раневскую попросили написать автобиографию, она начала так: «Я – дочь небогатого нефтепромышленника…»

Детство Фаины не было счастливым.

«Мне вспоминается горькая моя обида на всех окружавших меня в моем одиноком детстве», – говорила она. На первый взгляд непонятно, в чем было дело, ведь ее семья была вполне состоятельной и в меру любящей.

Одиночество Фаины было не физическим, а психологическим – у нее была слишком тонкая чувствительная натура, и ей не находилось друзей и вообще близких по духу людей среди тех, кто ее окружал. Она вспоминала, что впервые почувствовала себя несчастной в шесть лет, когда увидела бедных замученных животных в приезжем зверинце. Всех остальных они веселили, а она плакала…

К тому же, она заикалась, а в детском возрасте это страшное несчастье. Дети жестоки, и маленькая Фаина достаточно хлебнула насмешек одноклассниц. Да и учителя деликатностью и терпением не отличались. Так и получилось, что девочка не чувствовала себя счастливой и защищенной ни дома, ни в гимназии. Это плохо сказалось на ее характере – она стала нервной, замкнутой, почти перестала учиться…

«Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества».

«…В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих…

Теперь медали, ордена держу в коробке, где нацарапала: «Похоронные принадлежности».»

В гимназии Фаина проучилась недолго – вскоре ее исключили за плохую успеваемость. Хотя может быть родители и сами ее оттуда забрали.

В письме одной своей приятельнице она впоследствии писала: «Училась в Мариинской женской гимназии Таганрога… Очень плохо… оставалась на второй год… Гимназию ненавидела… не давались четыре правила арифметики, задачи решала, рыдая, ничего в них не понимая. В задачнике… купцы продавали сукно дороже, чем приобретали! Это было неинтересно». Она умоляла родителей забрать ее оттуда, в гимназии в свою очередь тоже хотели от нее избавиться, и довольно скоро родители перевели ее на домашнее воспитание.

Впрочем, дома Фаина получила образование не хуже гимназического – ее учили чтению, арифметике, иностранным языкам, музыке, ну и конечно же хорошим манерам, шитью и домоводству, как и положено девочке из приличной патриархальной семьи. Правда, качество этого образования оставляло желать лучшего, отец считал, что главное для женщины – удачно выйти замуж, поэтому на то, чему и как учат его дочь, он обращал мало внимания. Так и получилось, что всему, что ей могло понадобиться в жизни, Фаина училась сама, будучи уже взрослой.

«Проклятый девятнадцатый век, проклятое воспитание: не могу стоять, когда мужчины сидят».

«Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем ее завести, стоит подумать, что тебе важнее: все или семья».

Театром, игрой на сцене, актерством Фаина Раневская «заболела» еще в раннем детстве.

Уже в три года она разыгрывала сценки со своими куклами, причем каждой определяла роль, как заправский режиссер. Став постарше, она изображала всех, кто попадался ей на глаза, с удовольствием разыгрывая роль за ролью. А свой первый настоящий, пусть и любительский, театральный опыт она приобрела в восемь лет, поставив и сыграв с артистами-куклами знаменитый детский спектакль «Петрушка».

Раневская говорила, что «Петрушка» – это было потрясение номер один ее детства. Вторым потрясением стал отрывок из какого-то цветного фильма (видимо раскрашенного вручную). Двенадцатилетняя Фаина с замиранием сердца смотрела прекрасную историю любви, а потом прибежала домой, разбила свою копилку и раздала деньги соседским детям – так ей хотелось после увиденной красоты сделать тоже что-то большое и красивое.

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Кудиярова Е.
Самые нужные афоризмы Раневской для самого нужного места. 500 цитат великой Мули

Настоящая фамилия Раневской – Фельдман. Она была из весьма состоятельной семьи. Когда Фаину Георгиевну попросили написать автобиографию, она начала так: «Я – дочь небогатого нефтепромышленника…» Дальше дело не пошло.

В архиве Раневской осталась такая запись:

«Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо – не хочется. Хорошо – неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания – это богатство старости».

В юности, после революции, Раневская очень бедствовала и в трудный момент обратилась за помощью к одному из приятелей своего отца.

Тот ей сказал:

– Дать дочери Фельдмана мало – я не могу. А много – у меня уже нет…

– Первый сезон в Крыму, я играю в пьесе Сумбатова Прелестницу, соблазняющую юного красавца. Действие происходит в горах Кавказа. Я стою на горе и говорю противно-нежным голосом: «Шаги мои легче пуха, я умею скользить, как змея.» После этих слов мне удалось свалить декорацию, изображавшую гору, и больно ушибить партнера. В публике смех, партнер, стеная, угрожает оторвать мне голову. Придя домой, я дала себе слово уйти со сцены.

– Белую лисицу, ставшую грязной, я самостоятельно выкрасила чернилами. Высушив, решила украсить ею туалет, набросив лису на шею. Платье на мне было розовое, с претензией на элегантность. Когда я начала кокетливо беседовать с партнером в комедии «Глухонемой» (партнером моим был актер Ечменев), он, увидев черную шею, чуть не потерял сознание. Лисица на мне непрестанно линяла. Публика веселилась при виде моей черной шеи, а с премьершей театра, сидевшей в ложе, бывшим моим педагогом, случилось нечто вроде истерики. (это была П.Л. Вульф). И это был второй повод для меня уйти со сцены.

– Знаете, – вспоминала через полвека Раневская, – когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.

О своей жизни Фаина Георгиевна говорила:

– Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга – «Судьба – шлюха».

– В театре меня любили талантливые, бездарные ненавидели, шавки кусали и рвали на части.

Как я завидую безмозглым!

– Кто бы знал мое одиночество? Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной.

– Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз.

– Я – выкидыш Станиславского.

– Я провинциальная актриса. Где я только ни служила! Только в городе Вездесранске не служила!..

В свое время именно Эйзенштейн дал застенчивой, заикающейся дебютантке, только появившейся на «Мосфильме», совет, который оказал значительное влияние на ее жизнь. «Фаина, – сказал Эйзенштейн, – ты погибнешь, если не научишься требовать к себе внимания, заставлять людей подчиняться твоей воле. Ты погибнешь, и актриса из тебя не получится!»

Вскоре Раневская продемонстрировала наставнику, что кое-чему научилась. Узнав, что ее не утвердили на роль в «Иване Грозном», она пришла в негодование и на чей-то вопрос о съемках этого фильма крикнула: «Лучше я буду продовать кожу с жопы, чем сниматься у Эйзенштейна!» Автору «Броненосца» незамедлительно донесли, и он отбил из Алма-Аты восторженную телеграмму: «Как идет продажа?»

Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом. Вы меня можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в купальной шапочке и медных трусиках, в которые все октябрята стремятся залезть. Я работаю в метро скульптурой. Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать.

– Я, в силу отпущенного мне дарования, пропищала как комар.

– Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.

Раневская вспоминала:

– Ахматова мне говорила: «Вы великая актриса». И тут же добавляла: «Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, меня надо сдать в музей. Я не великая артистка, а великая жопа».

Долгие годы Раневская жила в Москве в Старопименовском переулке. Ее комната в большой коммунальной квартире упиралась окном в стену соседнего дома и даже в светлое время суток освещалась электричеством. Приходящим к ней впервые Фаина Георгиевна говорила:

– Живу, как Диоген. Видите, днем с огнем!

Марии Мироновой она заявила:

– Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.

– Но ведь так нельзя жить, Фаина.

– А кто вам сказал, что это жизнь?

Миронова решительно направилась к окну. Подергала за ручку, остановилась. Окно упиралось в глухую стену.

– Господи! У вас даже окно не открывается.

– По барышне говядина, по дерьму черепок.

Эта жуткая комната с застекленным эркером была свидетельницей исторических диалогов и абсурдных сцен. Однажды ночью сюда позвонил Эйзенштейн. И без того неестественно высокий голос режиссера звучал с болезненной пронзительностью:

– Фаина! Послушай внимательно. Я только что из Кремля. Ты знаешь, что сказал о тебе Сталин?!

– Вот товарищ Жаров хороший актер, понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду, и все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает и все равно всегда разная.

– Как вы живете? – спросила как-то Ия Саввина Раневскую.

– Дома по мне ползают тараканы, как зрители по Генке Бортникову, – ответила Фаина Георгиевна.

– Фаина Георгиевна, как ваши дела?

– Вы знаете, милочка, что такое говно? Так оно по сравнению с моей жизнью – повидло.

– Как жизнь, Фаина Георгиевна?

– Я вам еще в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.

– Жизнь – это затяжной прыжок из п...зды в могилу.

– Жизнь – это небольшая прогулка перед вечным сном.

– Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.

– Бог мой, как прошмыгнула жизнь, я даже никогда не слышала, как поют соловьи.

– Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: «Умерла от отвращения».

– Почему вы не пишете мемуаров?

– Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда.

Раневская на вопрос, как она себя сегодня чувствует, ответила:

– Отвратительные паспортные данные. Посмотрела в паспорт, увидела, в каком году я родилась, и только ахнула…

– Паспорт человека – это его несчастье, ибо человеку всегда должно быть восемнадцать, а паспорт лишь напоминает, что ты можешь жить как восемнадцатилетняя.

Раневская говорила:

– Старость – это просто свинство. Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. Бирман – ита умерла, а уж от нее я этого никак не ожидала. Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!

«Третий час ночи. Знаю, не засну, буду думать, где достать деньги, чтобы отдохнуть во время отпуска мне, и не одной, а с П.Л. (Павлой Леонтьевной Вульф).

Перерыла все бумаги, обшарила все карманы и не нашла ничего похожего на денежные знаки.» 48_й год, 30 мая.

(Из записной книжки народной артистки)

Раневская с негодованием заявляет: – Ох уж эти несносные журналисты! Половина лжи, которую они распространяют обо мне, не соответствует действительности.

– Старая харя не стала моей трагедией – в 22 года я уже гримировалась старухой, и привыкла, и полюбила старух моих в ролях. А недавно написала моей сверстнице: «Старухи, я любила вас, будьте бдительны!»

Книппер-Чехова, дивная старуха, однажды сказала мне: «Я начала душиться только в старости».

Старухи бывают ехидны, а к концу жизни бывают и стервы, и сплетницы, и негодяйки… Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старыми. А к старости надо добреть с утра до вечера!

– Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год.

Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник – домашний клозет. //__ * * * __//

– Стареть скучно, но это единственный способ жить долго.

– Старость, – говорила Раневская, – это время, когда свечи на именинном пироге обходятся дороже самого пирога, а половина мочи идет на анализы. //__ * * * __//

– Старость – это когда беспокоят не плохие сны, а плохая действительность.

Раневская сказала Зиновию Паперному:

– Молодой человек! Я ведь еще помню порядочных людей. Боже, какая я старая!

– Воспоминания – это богатства старости.

– Успех – единственный непростительный грех по отношению к своему близкому.

– Спутник славы – одиночество.

– Одиночество как состояние не поддается лечению.

– Когда у попрыгуньи болят ноги, она прыгает сидя.

– Оптимизм – это недостаток информации.

Подводя итоги, Раневская говорила: – Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо...

– У меня хватило ума прожить жизнь глупо.

– Жизнь моя. Прожила около, все не удавалось. Как рыжий у ковра.

– Всю свою жизнь я проплавала в унитазе стилем баттерфляй.

– Ничего, кроме отчаяния от невозможности что-либо изменить в моей судьбе.

«Для меня всегда было загадкой – как великие актеры могли играть с артистами, от которых нечем заразиться, даже насморком. Как бы растолковать бездари: никто к вам не придет, потому что от вас нечего взять. Понятна моя мысль неглубокая?»

(Раневская, из зап. книжки)

Раневская говорила:

– Птицы ругаются, как актрисы из-за ролей. Я видела, как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Все как у людей.

– Яне признаю слова «играть». Играть можно в карты, на скачках, в шашки. На сцене жить нужно.

– Это не театр, а дачный сортир. В нынешний театр я хожу так, как в молодости шла на аборт, а в старости рвать зубы. Ведь знаете, как будто бы Станиславский не рождался. Они удивляются, зачем я каждый раз играю по_ новому.

О новой актрисе, принятой в театр «Моссовета»:

– И что только не делает с человеком природа!

– У нее не лицо, а копыто, – говорила об одной актрисе Раневская.

– Смесь степного колокольчика с гремучей змеей, – говорила она о другой.

Главный художник «Моссовета» Александр Васильев характеризовался Раневской так: «Человек с уксусным голосом».

О коллегах-артистах:

– У этой актрисы жопа висит и болтается, как сумка у гусара.

Об одном режиссере:

– Он умрет от расширения фантазии.

– Пипи в трамвае – все, что он сделал в искусстве.

Раневская о проходящей даме: – Такая задница называется «жопа-игрунья».

А о другой: «С такой жопой надо сидеть дома!»

Обсуждая только что умершую подругу-актрису:

– Хотелось бы мне иметь ее ноги – у нее были прелестные ноги! Жалко – теперь пропадут.

Однажды Раневская участвовала в заседании приемной комиссии в театральном институте.

Час, два, три.

Последней абитуриентке в качестве дополнительного вопроса достается задание:

– Девушка, изобразите нам что-нибудь очень эротическое, с крутым обломом в конце.

Через секунду приемная комиссия слышит нежный стон:

– А... аа... ааа... Аа-а-а-пчхи!!!

Раневская и Марецкая идут по Тверской. Раневская говорит:

– Тот слепой, которому ты подала монетку, не притвора, он действительно не видит.

– Почему ты так решила?

– Он же сказал тебе: «Спасибо, красотка!»

Встречаются Раневская и Марлен Дитрих.

– Скажите, – спрашивает Раневская, – вот почему вы все такие худенькие да стройненькие, а мы – большие и толстые?

– Просто диета у нас особенная: утром – кекс, вечером – секс.

– Ну, а если не помогает?

– Тогда мучное исключить.

– Критикессы – амазонки в климаксе.

– Когда нужно пойти на собрание труппы, такое чувство, что сейчас предстоит дегустация меда с касторкой.

– Деляги, авантюристы и всякие мелкие жулики пера! Торгуют душой, как пуговицами.

Режиссера Варпаховского предупреждали: будьте бдительны. Будьте настороже. Раневская скажет вам, что родилась в недрах МХАТа.

– Очень хорошо, я и сам так считаю.

– Да, но после этого добавит, что вас бы не взяли во МХАТ даже гардеробщиком.

– С какой стати?

– Этого не знает никто. Она все может сказать.

– Я тоже кое-что могу.

– Не делайте ей замечаний.

– Как, вообще?!

– Говорите, что мечтаете о точном психологическом рисунке.

– Все. Впрочем, этого тоже не говорите.

– Но так же нельзя работать!

– Будьте бдительны.

– Фаина Георгиевна, произносите текст таким образом, чтобы на вас не оборачивались.

– Это ваше режиссерское кредо?

– Да, пока оно таково.

– Не изменяйте ему как можно дольше. Очень мило с вашей стороны иметь такое приятное кредо. Сегодня дивная погода. Весной у меня обычно болит жопа, ой, простите, я хотела сказать спинной хрэбэт, но теперь я чувствую себя как институтка после экзамена... Посмотрите, собака! Псина моя бедная! Ее, наверно, бросили! Иди ко мне, иди... погладьте ее немедленно. Иначе я не смогу репетировать. Это мое актерское кредо. Пусть она думает, что ее любят. Знаете, почему у меня не сложилась личная жизнь и карьера? Потому что меня никто не любил. Если тебя не любят, нельзя ни репетировать, ни жить. Погладьте еще, пожалуйста...

– Все, что вы делаете, изумительно, Фаина Георгиевна. Буквально одно замечание. Во втором акте есть место, – я попросил бы, если вы, разумеется, согласитесь...

Следовала нижайшая просьба.

Вечером звонок Раневской:

– Нелочка, дайте мне слово, что будете говорить со мной искренне.

– Даю слово, Фаина Георгиевна.

– Скажите мне, я не самая паршивая актриса?

– Господи, Фаина Георгиевна, о чем вы говорите! Вы удивительная! Вы прекрасно репетируете.

– Да? Тогда ответьте мне: как я могу работать с режиссером, который сказал, что я говно?!

Кино – заведение босяцкое.

О своих работах в кино: «Деньги съедены, а позор остался».

– Сняться в плохом фильме – все равно что плюнуть в вечность.

– Получаю письма: «Помогите стать актером». Отвечаю: «Бог поможет!»

– Когда мне не дают роли, чувствую себя пианисткой, которой отрубили руки.

– Жемчуг, который я буду носить в первом акте, должен быть настоящим, – требует капризная молодая актриса.

– Все будет настоящим, – успокаивает ее Раневская: – Все: и жемчуг в первом действии, ияд – в последнем.

Раневская всю жизнь мечтала о настоящей роли. Говорила, что научилась играть только в старости. Все годы копила умение видеть и отражать, понимать и чувствовать, но чем тверже овладевала грустной наукой существования, тем очевиднее становилась невозможность полной самореализации на сцене. Оказалось, нет для нее ни Роли, ни Режиссера.

Роль не придумали. Режиссер не родился.

Увидев исполнение актрисой X. роли узбекской девушки в спектакле Кахара в филиале «Моссовета» на Пушкинской улице, Раневская воскликнула: «Не могу, когда шлюха корчит из себя невинность!»

Раневская хотела попасть в труппу Художественного театра.

Качалов устроил встречу с Немировичем-Данченченко. Волнуясь, она вошла в кабинет. Владимир Иванонович начал беседу – он еще не видел Раневскую на сцене, но о ней хорошо говорят. Надо подумать – не войти ли ей в труппу театра. Раневская вскочила, стала кланяться, благодарить и, волнуясь, забыла имя и отчество мэтра: «Я так тронута, дорогой Василий Степанович!» – холодея произнесла она. «Он как-то странно посмотрел на меня, – рассказывает Раневская, – ия выбежала из кабинета, не простившись». Рассказала в слезах все Качалову. Он растерялся – но опять пошел к Немировичу с просьбой принять Раневскую вторично. «Нет, Василий Иванович, – сказал Немирович, – и не просите; она, извините, ненормальная. Я ее боюсь».

Однажды, посмотрев на Галину Сергееву, исполнительницу роли «Пышки», и оценив ее глубокое декольте, Раневская своим дивным басом сказала, к восторгу Михаила Ромма, режиссера фильма: «Эх, не имей сто рублей, а имей двух грудей».

Осенью 1942 года Эйзенштейн просил утвердить Раневскую на роль Ефросиньи в фильме «Иван Грозный». Министр кинематографии Большаков решительно воспротивился и в письме секретарю ЦК ВКП(б) Щербакову написал: «Семитские черты Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах».

В разговоре Василий Катанян сказал Раневской, что смотрел «Гамлета» у Охлопкова.

– А как Бабанова в Офелии? – спросила Фаина Георгиевна.

– Ну, вы, видно, добрый человек. Мне говорили, что это болонка в климаксе, – съязвила Раневская.

Охлопков репетировал спектакль с Раневской. Она на сцене, аонв зале, за режиссерским столиком. Охлопков: «Фанечка, будьте добры, станьте чуть левее, на два шага. Так, а теперь чуть вперед на шажок». И вдруг требовательно закричал: «Выше, выше, пожалуйста!» Раневская поднялась на носки, вытянула шею, как могла. «Нет, нет, – закричал Охлопков, – мало! Еще выше надо!» «Куда выше, – возмутилась Раневская, – яжене птичка, взлететь не могу!»

«Что вы, Фанечка, – удивился Охлопков, – это я не вас: за нашей спиной монтировщики флажки вешают!»

– Приходите, я покажу вам фотографии неизвестных народных артистов СССР, – зазывала к себе Раневская.

– Фаина Георгиевна! Галя Волчек поставила «Вишневый сад».

– Боже мой, какой ужас! Она продаст его в первом действии.

– У Юрского течка на профессию режиссера. Хотя актер он замечательный.

– Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное скорбление! В театр вхожу как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие. Ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи!

Тошно от театра. Дачный сортир. Обидно кончать свою жизнь в сортире.

«...Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» – ничего о себе не знаю.

С упоением била бы морды всем халтурщикам, а терплю. Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней.

Терплю даже Завадского».

(Из записной книжки)

Раневская постоянно опаздывала на репетиции. Завадскому это надоело, и он попросил актеров о том, чтобы, если Раневская еще раз опоздает, просто ее не замечать.

Вбегает, запыхавшись, на репетицию Фаина Георгиевна:

– Здравствуйте!

Все молчат.

– Здравствуйте!

Никто не обращает внимания. Она в третий раз:

– Здравствуйте!

Опять та же реакция.

– Ах, нет никого?! Тогда пойду поссу.

– Доктор, в последнее время я очень озабочена своими умственными способностями, – жалуется Раневская психиатру.

– А в чем дело? Каковы симптомы?

– Очень тревожные: все, что говорит Завадский, кажется мне разумным.

– Нонна, а что, артист Н. умер?

– То-то я смотрю, он в гробу лежит...

– Ох, вы знаете, у Завадского такое горе!

– Какое горе?

– Он умер.

Раневская забыла фамилию актрисы, с которой должна была играть на сцене:

– Ну эта, как ее... Такая плечистая в заду...

– Почему, Фаина Георгиевна, вы не ставите и свою подпись под этой пьесой? Вы же ее почти заново за автора переписали!

– А меня это устраивает. Я играю роль яиц: участвую, но не вхожу.

Узнав, что ее знакомые идут сегодня в театр посмотреть ее на сцене, Раневская пыталась их отговорить:

– Не стоит ходить: и пьеса скучная, и постановка слабая... Но раз уж все равно идете, я вам советую уходить после второго акта.

– Почему после второго?

– После первого очень уж большая давка в гардеробе.

Говорят, что этот спектакль не имеет успеха у зрителей?

– Ну, это еще мягко сказано, – заметила Раневская. – Я вчера позвонила в кассу и спросила, когда начало представления.

– Мне ответили: «А когда вам будет удобно?»

– Я была вчера в театре, – рассказывала Раневская. – Актеры играли так плохо, особенно Дездемона, что когда Отелло душил ее, то публика очень долго аплодировала.

– Очень сожалею, Фаина Георгиевна, что вы не были на премьере моей новой пьесы, – похвастался Раневской Виктор Розов. – Люди у касс устроили форменное побоище!

– И как? Удалось им получить деньги обратно?

– Ну-с, Фаина Георгиевна, и чем же вам не понравился финал моей последней пьесы?

– Он находится слишком далеко от начала.

Как-то она сказала:

– Четвертый раз смотрю этот фильм и должна вам сказать, что сегодня актеры играли как никогда.

Вернувшись в гостиницу в первый день после приезда на гастроли в один провинциальный город, Раневская со смехом рассказывала, как услышала перед театром такую реплику аборигена: «Спектакль сегодня вечером, а они до сих пор не могут решить, что будут играть!»

И он показал на афишу, на которой было написано «Безумный день, или Женитьба Фигаро».

Раневская повторяла:

«Мне осталось жить всего сорок пять минут. Когда же мне все-таки дадут интересную роль?»

Ей послали пьесу Жана Ануя «Ужин в Санлисе», где была маленькая роль старой актрисы. Вскоре Раневская позвонила Марине Нееловой:

«Представьте себе, что голодному человеку предложили монпансье. Вы меня поняли? Привет!»

В Театре имени Моссовета, где Раневская работала последние годы, у нее не прекращались споры с главным режиссером Юрием Завадским. И тут она давала волю своему острому языку.

Когда у Раневской спрашивали, почему она не ходит на беседы Завадского о профессии актера, Фаина Георгиевна отвечала:

– Я не люблю мессу в бардаке.

Во время репетиции Завадский за что-то обиделся на актеров, не сдержался, накричал и выбежал из репетиционного зала, хлопнув дверью, с криком: «Пойду повешусь!» Все были подавлены. В тишине раздался спокойный голос Раневской: «Юрий Александрович сейчас вернется. В это время он ходит в туалет».

В «Шторме» Билль-Белоцерковского Раневская с удовольствием играла Спекулянтку. Это был сочиненный ею текст – автор разрешил. После сцены Раневской – овация, и публика сразу уходила. «Шторм» имел долгую жизнь в разных вариантах, а Завадский ее Спекулянтку из спектакля убрал. Раневская спросила у него: «Почему?»

Завадский ответил: «Вы слишком хорошо играете свою роль спекулянтки, и от этого она запоминается чуть ли не как главная фигура спектакля.» Раневская предложила: «Если нужно для дела, я буду играть свою роль хуже».

Однажды Завадский закричал Раневской из зала: «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел!» «То-то у меня чувство, как будто наелась говна», – достаточно громко пробурчала Фаина. «Вон из театра!» – крикнул мэтр. Раневская, подойдя к авансцене, ответила ему: «Вон из искусства!!»

Отзывчивость не была сильной стороной натуры Завадского. А долго притворяться он не хотел. Когда на гастролях у Раневской случился однажды сердечный приступ, Завадский лично повез ее в больницу. Ждал, пока снимут спазм, сделают уколы.

На обратном пути спросил: «Что они сказали, Фаина?» – «Что-что – грудная жаба».

Завадский огорчился, воскликнул: «Какой ужас – грудная жаба!» И через минуту, залюбовавшись пейзажем за окном машины, стал напевать:

«Грудная жаба, грудная жаба».

Раневская говорила:

– Завадский простудится только на моих похоронах.

– Завадскому дают награды не по заслугам, а по потребностям. У него нет только звания «Мать-героиня».

– Завадскому снится, что он похоронен на Красной площади.

– Завадский родился не в рубашке, а в енотовой шубе.

Раневская называла Завадского маразматиком-затейником, уцененным Мейерхольдом, перпетуум кобеле.

Как-то она и прочие актеры ждали прихода на репетицию Завадского, который только что к своему юбилею получил звание Героя Социалистического Труда.

После томительного ожидания режиссера Раневская громко произнесла:

– Ну, где же наша Гертруда?

Раневская вообще была любительницей сокращений. Однажды начало генеральной репетиции перенесли сначала на час, потом еще на 15 минут. Ждали представителя райкома – даму очень средних лет, заслуженного работника культуры. Раневская, все это время не уходившая со сцены, в сильнейшем раздражении спросила в микрофон:

– Кто-нибудь видел нашу ЗасРаКу?!

Творческие поиски Завадского аттестовались Раневской не иначе как «капризы беременной кенгуру».

Делая скорбную мину, Раневская замечала:

– В семье не без режиссера.

Раневская говорила начинающему композитору, сочинившему колыбельную:

– Уважаемый, даже колыбельную нужно писать так, чтобы люди не засыпали от скуки.

Как-то раз Раневскую остановил в Доме актера один поэт, занимающий руководящий пост в Союзе писателей.

– Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Как ваши дела?

– Очень хорошо, что вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу! Давайте отойдем в сторонку, и я вам с удовольствием обо всем расскажу.

– Нет-нет, извините, но я очень спешу. Мне, знаете ли, надо еще на заседание.

– Но вам же интересно, как я живу! Что же вы сразу убегаете, вы послушайте. Тем более что я вас не задержу надолго, минут сорок, не больше.

Руководящий поэт начал спасаться бегством.

– Зачем же тогда спрашивать, как я живу?! – крикнула ему вслед Раневская.

За исполнение произведений на эстраде и в театре писатели и композиторы получают авторские отчисления с кассового сбора.

Раневская как-то сказала по этому поводу:

– А драматурги неплохо устроились – получают отчисления от каждого спектакля своих пьес! Больше ведь никто ничего подобного не получает. Возьмите, например, архитектора Рерберга. По его проекту построено в Москве здание Центрального телеграфа на Тверской. Даже доска висит с надписью, что здание это воздвигнуто по проекту Ивана Ивановича Рерберга. Однако же ему не платят отчисления за телеграммы, которые подаются в его доме!

– Берите пример с меня, – сказала как-то Раневской одна солистка Большого театра. – Я недавно застраховала свой голос на очень крупную сумму.

– Ну, и что же вы купили на эти деньги?

Раневская кочевала по театрам. Театральный критик Наталья Крымова спросила:

– Зачем все это, Фаина Георгиевна?

– Искала... – ответила Раневская.

– Что искали?

– Святое искусство.

– В Третьяковской галерее...

Ольга Аросева рассказывала, что, уже будучи в преклонном возрасте, Фаина Георгиевна шла по улице, поскользнулась и упала. Лежит на тротуаре и кричит своим неподражаемым голосом:

– Люди! Поднимите меня! Ведь народные артисты на улице не валяются!

Однажды Раневская сказала, разбирая ворох писем от поклонников: «Разве они любят меня?» Зрители, аплодировавшие великой артистке, кричали «Браво!» высокой тетке с зычным голосом. Конечно, Фаина Георгиевна и не рассчитывала всерьез на любовь к себе. Но любовь тысяч и тысяч незнакомых, далеких, чужих – последняя соломинка одинокого человека.

Во время гастролей Театра имени Моссовета в Одессе кассирша говорила:

– Когда Раневская идет по городу, вся Одесса делает ей апофеоз.

Поклонница просит домашний телефон Раневской. Она:

– Дорогая, откуда я его знаю? Я же сама себе никогда не звоню.

Валентин Маркович Школьников, директор-распорядитель Театра имени

Моссовета, вспоминал:

«На гастролях в Одессе какая-то дама долго бежала за нами, потом спросила:

– Ой, вы – это она?

Раневская спокойно ответила своим басовитым голосом:

– Да, я – это она».

В Одессе, во время гастролей, одна пассажирка в автобусе протиснулась к Раневской, завладела ее рукой и торжественно заявила:

– Разрешите мысленно пожать вашу руку!

Как-то в скверике у дома к Раневской обратилась какая-то женщина:

– Извините, ваше лицо мне очень знакомо. Вы не артистка?

Раневская резко парировала:

– Ничего подобного, я зубной техник.

Женщина, однако, не успокоилась, разговор продолжался, зашла речь о возрасте, собеседница спросила Фаину Георгиевну:

– А сколько вам лет?

Раневская гордо и возмущенно ответила:

– Об этом знает вся страна!

Как-то Раневская, сняв телефонную трубку, услышала сильно надоевший ей голос кого-то из поклонников и заявила:

– Извините, не могу продолжать разговор. Я говорю из автомата, а здесь большая очередь.

– Товарищ Раневская, простите, сколько вам лет?

– В субботу будет сто пятнадцать.

Он остолбенел:

– В такие годы и так играть!

В купе вагона назойливая попутчица пытается разговорить Раневскую:

– Позвольте же вам представиться. Я – Смирнова.

– А я – нет.

Брежнев, вручая в Кремле Раневской орден Ленина, выпалил:

– Муля! Не нервируй меня!

– Леонид Ильич, – обиженно сказала Раневская, – так ко мне обращаются или мальчишки, или хулиганы.

Генсек смутился, покраснел и пролепетал, оправдываясь:

– Простите, но я вас очень люблю.

– Никто, кроме мертвых вождей, не хочет терпеть праздноболтающихся моих грудей, – жаловалась Раневская.

© ООО «Яуза-пресс», 2017

* * *

Раневская шутит. Неизвестные афоризмы

Предисловие

Британская театральная энциклопедия внесла имя Фаины Георгиевны Раневской в список лучших актрис всех времен и народов.

В России ее помнят, как «Мулю» из фильма «Подкидыш», которую нельзя нервировать (кстати, Мулей звали мужа героини), мачеху из «Золушки», связей которой боялся даже король, тапершу из фильма «Александр Пархоменко» – курящую, жующую и поющую одновременно, и т. п.

В каждом фильме, где у Раневской была хотя бы эпизодическая роль, запоминалась прежде всего она, а сам фильм часто забывался.

Даже в спектаклях участие Раневской привлекало толпы зрителей, иногда меняя суть спектакля. Так было со «Штормом» в театре им. Моссовета, где Раневская играла спекулянтку, на сцену допроса которой в ЧК зрители валили валом и… уходили сразу после этого эпизода из зала. Кроме ее знаменитого «Шо грыте?», в «Шторме» было мало интересного…

Но была у Раневской еще одна грань популярности – ее меткие выражения, которые и окружающие, и совсем незнакомые ей люди обожали и которые надолго пережили своего автора.

Язвительный ум и острый язычок Фаины Георгиевны общеизвестны. Она сыпала остротами не потому, что желала острить, это получалось невольно, таким был образ ее мышления. Почти каждый ответ или комментарий можно было записывать и помещать в книгу, но далеко не сразу догадались делать это.

Большинство невольных афоризмов великой актрисы моментально расходились по Москве и становились народным достоянием без авторства. Находились те, кто присваивал авторство себе.

Лишь часть метких высказываний попала в историю именно как афоризмы Раневской. К сожалению, большинство из них с ненормативной лексикой, которой Раневская иногда пользовалась.

Она не употребляла мат, но любила некоторые непечатные слова и выражения, однако это вовсе не было основой речи актрисы, как может показаться из того, что «запомнилось». К тому же многие непечатные слова вовсе не слышались грубо из ее уст, а всего лишь делали речь колоритней.

Данная книга – попытка «выловить» из множества «народных» анекдотов то, что по праву можно отнести к шедеврам Раневской.

Принадлежали ли все эти афоризмы Раневской?

Со стопроцентной уверенностью утверждать нельзя.

Как и то, что здесь собраны все ее меткие выражения или своеобразные комментарии и советы.

Раневская неисчерпаема, и если народная мудрость добавила к ее мудрости еще сотню-другую шедевров, которые не стыдно запомнить и при случае произнести, ни великая актриса, ни мы с вами в обиде не будем.

Фаина Георгиевна была блестящей драматической актрисой, но из песни слова не выкинешь, и если народная память поставила ей памятник за острое восприятие нелепости мира, таковой должен стоять, хотя бы в самой памяти. Подобные памятники и дороже, и куда крепче даже мраморных, да и много ценней их.

Фаина Георгиевна говорила, что она «недо…», мол, недоиграла, недолюбила, недожила… Но она все равно осталась не только в списке Британской энциклопедии и в памяти соотечественников не только афоризмами.

Она произносила остроты, не задумываясь, конечно, не делила их по темам и не шутила по заказу.

И все же, у нее были «любимые» темы для шуток – отношения с главрежем театра им. Моссовета Юрием Александровичем Завадским, перепалок с которым на каждой репетиции актеры просто ждали, актеры и современное состояние театра, «вредные» советы и т. п.

Фаина Георгиевна давала столь острые характеристики людям, что многие обижались, но такова была Раневская, она не считала нужным скрывать свое мнение, что частенько вредило ее отношениям с окружающими. Ее считали невыносимой старухой, но при этом любили даже те, кого она обижала.

Такова уж Раневская…

О театре и актерах

– Какие-то несчастные 99 % отвратительно играющих актеров портят репутацию целого театра!

* * *

– У нас актрисы готовы играть кого угодно, только бы роль не отдали смертельной подруге. Я вне конкуренции, с молодости играю старух – роли, на которые мало кто претендует. Беда в том, что таких ролей в пьесах мало, авторы помнят о нежелании актрис играть старух, потому и не вводят такие персонажи.

* * *

– У нас в театре сумасшедшая конкуренция среди дураков и бездарностей. Думаю, не только у нас и не только в театре.

* * *

О посредственной актрисе.

– Недостаток таланта и ума компенсирует бешеной активностью. Ей бы лучше в профсоюзе, а не на сцене.

* * *

– Как бы плохо ни играли в этом сезоне, в следующем обязательно найдется кто-нибудь, кто сыграет еще хуже.

* * *

– Раньше актеры на сцене заявляли о себе, а теперь только поддакивают…

* * *

– Идеальных режиссеров не существует – это не мое мнение, так говорят гениальные актрисы, я только поддерживаю их точку зрения.

* * *

– Среди молодых актеров половина по-русски не говорит, вторая не понимает.

* * *

– Хорошо сыгранная роль подобно зеркалу – в ней каждый увидит собственное отражение.

– А если не увидит, Фаина Георгиевна?

– Значит, либо сыграна плохо, либо весь спектакль проспал.

* * *

– Пока Генка Бортников будет отвлекать автографами поклонниц у служебного входа, можно с комфортом уйти через главный.

* * *

– У Музы тоже есть пристрастия. Она терпеть не может серый цвет посредственности.

* * *

Решается вопрос, как быть с молодым актером, который вовсе ничего не может:

– За год ничему не научился, ничего не добился…

Раневская решает заступиться:

– Зато самостоятельно!

* * *

– Если Верка Марецкая Звезда, зачем ей место под Солнцем?

* * *

– Раньше в театре была окружена творцами, а сейчас натворившими…

* * *

После очередной стычки на сцене во время репетиции одна из «сочувствующих» успокаивает:

– Фаина Георгиевна, не нервничайте. Нервные клетки не восстанавливаются.

Раневская фыркает:

– Это ваши не восстанавливаются, а мои так очень даже. А потом еще и мстят тем, кто их погубил! И это стоило бы учитывать некоторым несознательным режиссерам и актерам.

* * *

Услышав в чьем-то выступлении, что этот чиновник от культуры быстро поднялся по карьерной лестнице на самый верх в министерство:

– Он не поднялся, он всплыл… Такие всегда всплывают.

* * *

На репетициях с ней иногда бывало невыносимо сложно. Полностью выкладываясь сама, она требовала этого же и от окружающих, даже от новичков, и, имея привычку не сдерживать эмоции, нередко оскорбляла тех, с кем работала. Кто-то привык и не обращал внимания, кто-то просто молчал, не желая ввязываться или испытывая трепет перед властной актрисой, но были и те, кто обижался, и вполне справедливо.

После одного из таких выпадов Завадский требует:

– Немедленно принесите извинения!

Раневская, еще не остыв от возмущения, фыркает:

– Примите мои оскорбления…

Не заметив, что оговорилась, демонстративно удаляется со сцены.

* * *

– Как прошел спектакль?

– На «Ура!».

– Неужели? – сомневается приятельница, зная, что спектакль не очень удачный.

– Зрители кричали «Ура!», когда все закончилось.

– Фаина Георгиевна, о чем задумались?

– У меня закралось подозрение, что нынешние актеры во фразе «души прекрасные порывы» полагают, что «души» – это глагол.

* * *

Начинающему актеру, который на сцене просто невыносим:

– Если не можете играть сами, не мешайте делать это другим! Лучше уйдите, мы ваши реплики между собой распределим.

* * *

– Известные народные артисты это те, кого любят и власть, и народ.

– А неизвестные, Фаина Георгиевна?

* * *

О новом актере.

– У него на лице написана острая интеллектуальная недостаточность…

* * *

– Бездарности, как сорняки – такие же наглые, крепкие и частые. И так же заслоняют солнце талантам.

* * *

Услышав о неудачном спектакле известного режиссера.

– С опытом даже провалы получаются качественней.

* * *

О режиссере.

– Он всегда хвалит себя вслух, а других молча…

* * *

Марецкая философствует:

– С годами приходят мудрость и опыт…

Раневская театрально вздыхает в ответ:

– Только многих не бывает дома…

* * *

Прислушиваясь к зрительному залу:

– Жидкие аплодисменты подобны поносу – одно расстройство и жаловаться неприлично…

– Учитель, врач, актер – профессии от Бога! – вещает очередной чиновник, забыв, что он атеист.

Раневская вздыхает:

– Только зарплаты от государства…

* * *

– Нелегка жизнь актера, чтобы сорвать аплодисменты, нужно посадить голос.

* * *

На профсоюзном собрании актера ругают за пьянство.

– И, наконец, алкоголь разрушает семьи!

Раневская усмехается:

– А бывает, что создает…

* * *

О невыносимом режиссере.

– Нет, он не последняя сволочь, за ним целая очередь.

* * *

– В этот театр больше никто не ходит.

– Почему?

– Туда невозможно достать билеты, всегда аншлаг.

* * *

– Сейчас режиссеры в театре, как кошки: не нагадили, и уже молодцы!

* * *

– Великие экспериментировали в театре. Теперь экспериментируют театром.

* * *

О знакомом режиссере.

Марецкая:

– Не могу понять, хорошее у него зрение или плохое. Он читает то в очках, то без них.

Раневская в ответ:

* * *

Во время нудного собрания, где уныло говорят привычные слова о штампах и посредственности.

– Неправда, штампы и посредственность театру необходимы!

Труппа мгновенно оживилась в предчувствии нового перла.

– Надо же знать, чего мы лучше.

* * *

Раневская, у которой было ничтожно мало ролей для ее таланта, очень страдала от незанятости. Одна из актрис насмешливо посоветовала:

– Ах, Фаина Георгиевна, наслаждайтесь ничегонеделаньем!

Раневская горько усмехнулась:

– Безделье доставляет удовольствие только тогда, когда у тебя куча неотложных дел.

* * *

Актер сокрушенно читает вывешенный приказ о вынесении выговора:

– Но ведь вчера уже лично зачитали, зачем же нужно вывешивать на видное место!

– Голубчик, у нас только в любви признаются шепотом и на словах, а гадости обязательно громко и на бумаге.

* * *

– Вы неправы. Он очень любит работу…

Собеседник не соглашается:

– Что-то я не замечал этого!

– …он часами может смотреть, как другие работают.

* * *

Самих по себе дураков режиссеров и начальников не бывает, их дурость становится заметна, только когда рядом оказываются подчиненные. Редко кому даже из талантливых актеров удается выглядеть глупей режиссера.

* * *

На вопрос, чему посвящено предстоящее собрание:

– Назначению виноватых.

– Если провал есть, а виноватых нет, их надо назначить.

* * *

* * *

– Раньше актеры в театре служили, потом ролью жили, теперь роли играют, а скоро будут просто присутствовать на сцене. Навесят таблички: «Иванов», «Гаев», «Лопахин»… а остальное зритель пусть сам додумывает.

* * *

– Театр жив, пока на сцене «Три сестры», а в зале толпа народа. Вот если будет наоборот, тогда конец…

* * *

Актрисе, фальшиво играющей роль Дездемоны:

– Милочка, вы сильно рискуете.

– Вы думаете, Отелло, войдя в раж, может задушить меня вполне искренне?

– Боюсь, и ража не понадобится, зрители просто не позволят ему схалтурить.

* * *

Раневская называла средства массовой информации средствами массового уничижения.

* * *

– У Завадского в театре были три сестрицы. Верка Марецкая – ткачиха, я Бабариха, а Орлова хоть Гвидона и не родила, но по заморским странам все время болтается.

– А почему вы-то Бабариха?

– Из-за жопы.

* * *

Глядя на то, как лихо выплясывает Вера Марецкая на сцене:

– А говорят, ведьм не существует…

* * *

После слов докладчика «…со всеми вытекающими отсюда последствиями…» громко добавляет:

– …и выдавливаемыми тоже…

* * *

После очень скучного выступления:

– Сорок минут кряхтел, а говна всего-то кучка. Больше выдавить никак не смог.

* * *

На профсоюзном собрании.

– Представьте, какую кучу вопросов нам предстоит разгребать…

Раневская, разводя руками:

– Какую навалили, такую и будем…

* * *

Заведомо зная, что Раневская побывала на неудачной премьере.

– Фаина Георгиевна, вам понравился спектакль?

– Да. Я прекрасно выспалась. Правда, сначала мешало хлопанье кресел, зато потом, когда почти все ушли, стало спокойно. И в гардеробе никакой очереди.

* * *

– От вас никогда не дождешься похвалы!

– Зачем вам моя похвала? Хвалить должны зрители или Завадский. От первых хоть цветы будут, а второй роль даст.

* * *

Часто общаться на сцене с ней было очень тяжело.

– Раньше театр был другим…

В ответ молчание, актеры сговорились не замечать выпадов Раневской.

– …актеры лучше играли…

Снова молчание.

– …по-настоящему…

Убедившись, что ссориться никто не желает, заключает:

– …а нынче сдохли все!

* * *

Раневская постоянно опаздывала, особенно на собрания или читки пьес, вызывая шквал эмоций у Завадского.

После очередного крика пришла на удивление вовремя, села и тихонько сидела, не вступая ни в какие разговоры. Привыкшие к ее постоянному препирательству актеры даже забеспокоились – не больна ли? Нет, сидит, на часы поглядывает.

До самой Раневской очередь дошла нескоро, но вместо того, чтобы произносить свою реплику, она вдруг объявила:

– Тридцать восемь минут!

– Что?! Разве это в вашем тексте?

– Тридцать восемь минут я могла еще сидеть в туалете, но маялась здесь.

И спокойно произнесла реплику, положенную по роли. Рабочий настрой был сбит. Завадский кричал:

– Лучше бы вы отсутствовали, чем издеваться!

– Вы требуете? Выполню.

* * *

– Завтра спектакля не будет.

– Почему, Фаина Георгиевна?

– В главной роли Орлова, а она не того оттенка перчатки из Лондона привезла. Придется за новыми лететь. Какой уж тут спектакль…

* * *

– У Юрского много талантов и один огромный недостаток.

– Поздно родился, уже не успеет поставить для меня много спектаклей.

* * *

– Генка Бортников человек для театра полезный, – заявляет Раневская.

– Конечно, он же очень популярный актер.

– Да, если начало спектакля задерживается, его можно выпустить на сцену покрасоваться, минут на пятнадцать задержит. Если вовсе срывается – отправить в фойе раздавать автографы. Пока он раздает, можно еще одну репетицию провести…

– Он действительно популярен у зрительниц.

– Вот и я о том же. Его выпустить из театра, немного подождать, пока оттянет на себя всю толпу у входа, и можно уходить незамеченными.

Актер Геннадий Бортников заслуженно был любимцем публики, и его у выхода действительно всегда поджидали толпы восторженных поклонниц.

* * *

– Фаина Георгиевна, у вас много поклонников?

– Полный зал. Видите ли, от рампы до первого ряда довольно далеко, а бинокли есть не у всех. К тому же разглядывают не меня, а ноги Орловой или зад Марецкой.

* * *

Раневская обожала «сокращать» названия, особенно приевшиеся, например: Герой труда – Гертруда. Иногда это приводило к казусам.

Положенный прогон спектакля перед очередным чиновником. Труппа в сборе, даже Раневская уже пришла, а чиновница опаздывает. Не выдержав, Фаина Георгиевна вопрошает хорошо поставленным голосом на весь зал:

– Ну, и где наша ЗасРаКа?

ЗасРаКа – Заслуженный работник культуры.

* * *

Однажды Раневская и Бортников застряли в лифте из-за отключенного света. Просидели недолго, но, выбравшись на волю, Фаина Георгиевна вдруг заявила:

– Гена, вы обязаны на мне жениться. Я скомпрометирована.

Бортников годился ей во внуки, мало того, сама Раневская относилась к нему, как к своему внуку.

* * *

В театре, как и во всех других учреждениях культуры (и не только культуры), дважды в неделю проводились политзанятия, для которых полагалось конспектировать работы классиков марксизма-ленинизма, а по окончании учебного года сдавать своеобразный экзамен на «политическую зрелость».

Конечно, к актерам не очень придирались, но пропустить возможность немного поиздеваться над народными артистами тоже не могли, хотя принимали у них этот экзамен отдельно от остальных.

Первым «допрашивали» Завадского. Ему решено задать очень серьезный вопрос:

– Расскажите о работе Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».

Солидный и важный Завадский несколько секунд, словно размышляя, крутил в руках свой знаменитый карандаш, без которого не появлялся нигде, потом важно кивнул:

Чуть растерявшиеся члены комиссии вспомнили другую работу:

– Хорошо, расскажите о работе Энгельса «Анти-Дюринг».

Ситуация повторилась, Завадский чуть подумал и снова кивнул:

Поняв, что ничего не добьются, Завадского отпустили.

Следующей экзекуторам «попалась» Вера Марецкая, ее решили подробно расспросить о троцкизме.

И вдруг она принялась буквально заламывать руки в отчаянье:

– Это такой ужас! Такой кошмар! Я… я не могу… не заставляйте меня рассказывать об этом ужасе…

Ее поспешно отпустили, чтобы не случилось истерики.

Раневской не пришлось отвечать на подобные вопросы, но Марецкая ехидно поинтересовалась, как Фаина вышла бы из такого положения.

– Я? Я бы подробно рассказала, как проклятый троцкизм сказался на моей судьбе.

– На твоей судьбе? Как он мог сказаться?!

– Не важно, главное, им пришлось бы выдержать рассказ о моей несчастной юности, загубленной молодости и почти погубленной старости. Я бы рассказала им о том, как едва не полюбила троцкиста, и что этот мерзавец мог со мной сделать, не раскуси я его подлую троцкистскую сущность.

Марецкая, ценившая шутку и обладавшая прекрасным чувством юмора, смеялась:

– Как жаль, что это не пришло в голову мне. Надолго отбила бы охоту устраивать подобные экзамены.

* * *

Бортников славился своей нетрадиционной ориентацией, что, с одной стороны, скрывалось, с другой – обсуждалось даже на собраниях.

Однажды, выслушивая нападки на своего любимца, Раневская вдруг пробасила:

– Что же за страна такая, где человек не может распорядиться своей жопой, как ему нравится?

* * *

В великолепном спектакле «Дальше – тишина», где Раневская и Плятт играли главные роли, Фаину Георгиевну страшно раздражало обилие реквизита на сцене, она жаловалась, что не пройти. Особенно протестовала против взгроможденного на шкаф велосипеда, требуя убрать этого монстра.

Рабочие сцены убирали, но на каждой следующей репетиции велосипед появлялся снова. Раневская утверждала, что это нарочно, чтобы убить ее.

Однажды, когда репетировали сцену без участия Раневской, которая наблюдала из зала, велосипед действительно грохнулся. Актеры успели отскочить в стороны, никто не пострадал, но испугались основательно.

Раневская утверждала, что это было покушение на нее лично, которое попросту сорвалось.

* * *

– У этой актрисы прекрасное образование…

– Вы уверены, Фаина Георгиевна? Она вообще непонятно как попала на сцену.

– Как попала, как раз понятно. Но ее образования вполне хватает, чтобы расписываться в ведомости на зарплату, и это хорошо.

– Чем же это хорошо?

– Представляете, что было бы, окажись она грамотней? Она писала бы пьесы!

* * *

С тоской:

– Теперь в театр ходят в чем попало, в том, в чем и на работу… скоро вовсе будут в пижамах ходить.

– Фаина Георгиевна, какая вам разница, в чем сидят зрители? Главное, чтобы они приходили, смотрели и слушали.

– Смотреть и слушать они могут в кино, а в театр ходят душу лечить. Для этого настрой нужен…

* * *

– Тротуары у театра в дни спектаклей вымощены поклонницами Генки Бортникова.

* * *

– Фаина Георгиевна, вас так любят зрители!

– Не меня – моих героинь. За ними меня никто не видит.

* * *

– Раньше были прекрасные пьесы и гениальные режиссеры, потом режиссеры стали просто хорошие, теперь режиссеры говно, осталось испортиться пьесам, и театра не будет.

* * *

– Вы счастливый человек? У вас столько поклонников, такая популярность…

– Разве в этом счастье? Счастье – это когда ты нужна, а когда, кроме Мальчика, в тебе никто не нуждается, разве это может быть счастьем?

Мальчик – собака Раневской, дворняга, которую она подобрала на улице больной и выходила.

* * *

– Страшно раздражают актерские улыбки.

– Почему?

– Никогда не знаешь, всерьез или это ради репетиции?

* * *

– Отрепетировать можно все, кроме собственного рождения.

* * *

Марецкая о новом актере, который непонятно как оказался в театре:

– Боже мой, как он будет играть, он же заикается?!

Раневская «успокаивает»:

– Не переживайте, это только когда разговаривает!

* * *

Раневскую пытаются убедить в необходимости присутствовать на каком-то скучнейшем заседании. Она, потупив глаза, басом:

– Не могу, у меня сегодня свидание…

Собеседник на несколько мгновений теряет дар речи, опомнившись, зачем-то интересуется:

– С самой собой. Я не могу ни пропустить, ни опоздать, голубчик, извините.

* * *

– Актеры разучились играть так, чтобы зрители не замечали ошибок костюмеров или рабочих сцены, а также их собственных оговорок. Вот когда в монологе Гамлета «Быть иль не быть – вот в чем загвоз» зрители не услышали последнего слова, можно было не сомневаться – перед нами настоящий Гамлет. А если зрители из зала подсказывают: «Пить иль не пить…», это значит – ни Гамлета, ни Шекспира на сцене нет.

* * *

– Никто не может быть абсолютно похожей на Любовь Орлову!

Не замечавшие у Раневской приступов льстивости актеры ждут продолжения, которое следует незамедлительно:

– Даже ей это не всегда удается!

* * *

Актриса, большая любительница сплетен, передала Раневской, что о ней плохо думает некто N. Раневская только пожала плечами:

– Я давно уже ему отомстила.

– Подумала о нем еще хуже.

* * *

Раневская и Марецкая сокрушаются из-за изменений во внешности.

Раневская:

– Раньше смотрела в зеркало в гримерке и видела молодую девушку, которую нужно загримировать в старуху. А сейчас вижу старуху, которую и гримировать не нужно.

Фаина Раневская

Анекдот из личной жизни

Представьте, что вы взяли в руки пульт и включили телевизор. Или просто нажали на «ящике» кнопку, если так привычнее. И комнату заполняет низкий и немного хрипловатый женский голос:

«Я работаю как лошадь. Я бегаю, хлопочу, очаровываю, ходатайствую, требую, настаиваю. Благодаря мне в церкви мы сидим на придворных скамейках, а в театре – на директорских табуреточках. Солдаты отдают нам честь! Моих дочек скоро запишут в бархатную книгу первых красавиц двора! Кто превратил наши ногти в лепестки роз? Добрая волшебница, у дверей которой титулованные дамы ждут неделями. А к нам волшебница пришла на дом. Главный королевский повар вчера прислал мне в подарок дичи… Одним словом, у меня столько связей, что можно с ума сойти от усталости, поддерживая их. А где благодарность? Вот, например, у меня чешется нос, а почесать нельзя. Нет, нет, отойди. Золушка, не надо, а то я тебя укушу. <За что же, матушка?> За то, что ты сама не догадалась помочь бедной, беспомощной женщине».

«Готово! Всё! Ну, теперь они у меня попляшут во дворце! Я у них заведу свои порядки! Марианна, не горюй! Король – вдовец! Я и тебя пристрою. Жить будем! Эх, жалко – королевство маловато, разгуляться негде! Ну ничего! Я поссорюсь с соседями! Это я умею. Солдаты! Чего вы стоите, рот раскрыли?! Кричите «ура» королевским невестам!»

«Я сошла с ума. Какая досада».

На съёмках фильма «Подкидыш», в 39-м году, она придумала для своей героини слова, ставшие крылатыми, но преследовавшие актрису всю её жизнь: «Муля, не нервируй меня!»

Будучи в эвакуации в Ташкенте, Раневская часто гуляла с Анной Ахматовой. Фаина Георгиевна вспоминала: «Мы бродили по рынку, по старому городу. За мной бежали дети и хором кричали: «Муля, не нервируй меня». Это очень надоедало, мешало мне слушать Анну Андреевну. К тому же я остро ненавидела роль, которая принесла мне популярность. Я об этом сказала Ахматовой. «Не огорчайтесь, у каждого из нас есть свой Mуля!» Я спросила: «Что у вас «Mуля?» «Сжала руки под тёмной вуалью» – это мои «Мули», – сказала Анна Андреевна».

Несколько десятилетий спустя в Кремле, вручая Раневской орден Ленина, глава государства не удержался и сказал: «Муля, не нервируй меня!» «Леонид Ильич, так меня называют только хулиганы» – обиделась Фаина Георгиевна. Брежнев покраснел: «Простите, но я вас очень люблю».

Острой на язык актрисе принадлежало множество едких и метких высказываний. Передаваемые из уст в уста, они стали воистину народными, – одни обрастали яркими деталями, другие лишались подробностей: когда, кому, по какому поводу была сказана та или иная фраза. В историях о Раневской часто трудно отделить правду от вымысла, то, что произошло именно с ней, от того, что ей приписывается. Это ли не свидетельства подлинной любви к актрисе, подлинной её народности.

Признаемся в своей любви к ней и мы.

Однажды ночью после одного из знаменитых ночных просмотров, устраиваемых для «вождя народов», Раневской позвонил Эйзенштейн.

– Фаина! Послушай внимательно. Я только что из Кремля. Ты знаешь, что сказал о тебе Сталин?! «Вот товарищ Жаров хороший актёр, понаклеит усики, бакенбарды или нацепит бороду, и все равно сразу видно, что это Жаров. А вот Раневская ничего не наклеивает и всё равно всегда разная…»

В Кремль на торжественный прием пригласили многих прославленных людей. Среди других и Раневскую. Предполагалось, что великая актриса будет развлекать гостей, но ей самой этого не хотелось. Хозяин был разочарован:

– Мне кажется, товарищ Раневская, что даже самому большому в мире глупцу не удалось бы вас рассмешить.

– А вы попробуйте, – предложила Фаина Георгиевна.

Раневская вспоминала:

– Прогуливаюсь по аллее в правительственном санатории в Сочи. Мне навстречу идет Каганович и сходу начал разговор:

– Как вы там поживаете в театре? Над чем работаете?

– Ставим «Белые ночи» по Достоевскому.

Тогда он воодушевленно восклицает.

– А идея там какая, идея?

– Идея в том, что человек не должен убивать человека.

«Это не наша идея. Не наша».

И быстро удалился.

Во время оттепели находились наивные люди, всерьез обсуждавшие проблему открытых границ.

– Фаина Георгиевна, что бы вы сделали, если бы вдруг открыли границы? – спросили у актрисы.

– Залезла бы на дерево, – ответила та.

– Почему?

– Затопчут! – убеждённо сказала Раневская.

Артист «Моссовета» Николай Афонин жил рядом с Раневской. У него был «горбатый» «Запорожец», и иногда Афонин подвозил Фаину Георгиевну из театра домой. Как-то в его «Запорожец» втиснулись сзади три человека, а впереди, рядом с Афониным, села Раневская. Подъезжая к своему дому, она спросила:

– К-колечка, сколько стоит ваш автомобиль?

Афонин сказал:

– Две тысячи двести рублей, Фаина Георгиевна.

– Какое бл*дство со стороны правительства, – мрачно заключила Раневская, выбираясь из горбатого аппарата.

– Знаете, – вспоминала Раневская спустя полвека, – когда я увидела этого лысого на броневике, то поняла: нас ждут большие неприятности.

Особые отношения сложились у Раневской с Юрием Александровичем Завадским, главным режиссёром Театра имени Моссовета, где Раневская работала последние годы. Она называла его Пушком, маразматиком-затейником, уцененным Мейерхольдом, перпетуум кобеле. Творческие поиски Завадского оценивались ею как «капризы беременной кенгуру». Как-то она заметила: «В семье не без режиссёра».

Когда у Раневской спросили, почему она не ходит на беседы Завадского о профессии актёра, Фаина Георгиевна ответила:

– Я не участвую в мессах в борделе.

Как-то на репетиции Завадский крикнул из зала: «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел!» «То-то у меня чувство, как будто наелась говна», – пробурчала Фаина Георгиевна. «Вон из театра!» «Вон из искусства!!» – ответила Раневская.

Актриса постоянно опаздывала на репетиции, и Завадский однажды попросил актеров при следующем опоздании её не замечать.

Запыхавшись, Фаина Георгиевна вбежала на репетицию:

– Здравствуйте!

Все молчат.

– Здравствуйте!

Никто не обращает внимания.

– Здравствуйте!

Снова тишина.

– Ах, нет никого?! Тогда пойду поссу.