Плыть необходимо жить не обязательно. Чужие паруса. Смотреть что такое "Navigāre necesse est, vivere non est necesse" в других словарях

Ежели задать моряку (неважно — настоящему или бывшему) вопрос «а далеко ли твой корабль плавал?» — существует немалая вероятность того, что ответ будет следующим: «плавает г…, корабли — ходят!» (Другой вариант: «на каких судах ты плавал?» — «плавает г…, на судах — ходят!», или «… моряки ходят!»)

Так вот, те моряки, что чуток культурнее — обычно самое неприличное слово в сей фразе заменяют словосочетанием «муха в варенье». А от по-настоящему культурных моряков данную поговорку вообще вряд ли когда услышишь (но бывают ли такие?).

Изначально она, судя по всему — была придумана «старыми» матросами — с целью понтануться перед вновь прибывшими «душарами». На сушу просочилась, ясное дело — через уволенных в запас… А там уже стала распространяться как зараза — благодаря стабильному правилу «один дурак ляпнул — остальные подхватили».

Ну да ладно, чёрт с ним. Мореману виднее — что у него там в море плавает, а что — ходит. Но, весьма забавно то, что нынче не «плавают», а ХОДЯТ надувные резиновые лодки, байдарки, катамараны, плоты и прочие озёрно-речные корытца (к морю, кстати, не имеющие никакого отношения) вместе с их «капитанами» и плавсоставом (которые могли вообще в армии не служить, не говоря уже про флот). Никому из вышеуказанных лиц, видимо, не хочется ненароком оказаться тем самым отбросом жизнедеятельности, фигурирующим в морской поговорке.

Очевидно, что вся эта подмена понятий также делается с целью потешить своё самолюбие. Дескать — вон я какой бывалый, фактически — мореход. Правда, львиная доля таких «мореходов» море видала разве что с берега, или в лучшем случае — из пассажирского окна прогулочного катера. Посему, со стороны всё это «морехождение» выглядит как детский сад и банальное обезьянство, а с научной (психиатрической, ясное дело) точки зрения — как проявление некого комплекса неполноценности.

А вот согласно словарю русского языка — слово «плавать» по отношению к морякам и их кораблям (а стало быть — вообще к любым судам и плавсредствам) гораздо более применительно по смыслу и «литературности», нежели «ходить», коему отведено лишь профессионально-разговорное (именно морское!) применение.

Но и это ещё не всё. Оказывается — сам великий и могучий русский язык поставил здесь кому следует хорошую подножку. Из того же словаря выясняется, что в медицинском разговорном — слово «ходить» кроме своего основного значения так же подразумевает и (кхе-кхе) собственно биомеханический процесс, в результате которого появляется на свет субстанция, что в той крылатой фразе плавает.

У «плавать» и «ходить» существуют слова-синонимы, имеющие от них некоторое смысловое отличие. Это — «плыть» и «идти». Согласно словарю — «плавать» и «ходить» означают неоднократное перемещение без определённого направления (под «плавать», кстати, также не только перемещение понимается, но и просто нахождение в воде), а «плыть» и «идти» — однократное перемещение в определённом направлении.

Что забавно — и эти два слова вовлекли в тот же дурдом, что и «плавать» с «ходить», хотя в любимой мореманской поговорке они даже не используются. Более того — неприятная субстанция, упомянутая в ней, сама по себе — без приложения внешней силы — плыть физически неспособна. Но объясни это неграмотному люду. Остаётся лишь с иронией ответить — «ну стало быть я — г…!», и продолжать грести вёслами.

Navigare necesse est… Это латинское изречение, древняя матросская поговорка: «Плавать по необходимо…» Некогда море для человека было бесконечным, безбрежным, неясным и потому постоянно манящим: а что там дальше, за горизонтом?

В далекие времена, когда никто еще не знал, что Земля — это шар, была отлита строка человеческой мудрости. Полностью поговорка пишется так: «Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо». Глубина мысли состоит в том, что люди всегда дороже самой жизни ценили познание окружающего мира. Открывать неизведанное всегда рискованно. Но человек с колыбели своей истории сознательно рисковал. Иначе мы не знали бы очертаний материков, глубин океана, пространства пустынь, высоты и толщи снегов. Все добыто дерзанием. Каждый шаг отмечен смелостью, вызовом опасностям и лишениям.

Всех, кто по крохам и лоскутам собрал нынешний образ Земли, перечислить немыслимо, имя им — Человечество. Но самые яркие имена память наша хранит и хранить будет вечно: Колумб, Магеллан… Наш век этот список пополнил именем: …

Плавать по морю необходимо… На долю Гагарина выпало счастье утвердить философскую широту этой мысли, ибо речь уже шла не о море, не о Земле в целом, люди шагнули в пространство, лежащее вне Земли.

Все, что бывает после первого шага, всегда превышает размеры первого шага. Но идущие торной тропой и широкой дорогой, непременно помнят о первом усилии, о впервые дерзнувшем. В космосе люди живут теперь неделями, месяцами. Но нужны были сто с лишним минут, прожитых Гагариным, чтобы стало возможным все остальное.

Повод для этого разговора — день рождения Гагарина. 9 марта ему бы исполнилось сорок лет. Конечно, грустно, что дату человеческой зрелости мы отмечаем без самого человека. Но следует помнить: Гагарин и после вершинного взлета жил по закону: «Плавать по морю необходимо…»

У Гагарина два дня рождения. Первый, тихий и незаметный,— в крестьянском доме. Второй — на виду всей Земли. Второе рождение вызвало множество чувств: «Он человек — посланец Земли», «он наш, советский». И, может быть, самое главное чувство — «он такой же, как все», родился в крестьянском доме, мальчишкой бегал босым, знал нужду… Высшая гордость простых людей — видеть человека своей среды на вершине успеха. Это дает человеку надежду, силы и веру. Вот почему смоленский парень в один час стал гражданином и любимцем Земли. С того апреля прошло уже (как летит время!) тринадцать лет. Мы помним: в родильных домах в те дни большинству мальчиков давали имя Юрий. Этим ребятам сейчас по тринадцать. Гагарин для них — уже история. Живой облик понемногу уже заслонен монументами, песнями и стихами, названиями пароходов, поселков, станций и площадей — обычный и естественный путь от жизни к легенде. И потому очень важно в день рождения Гагарина вспомнить его живым человеком.

Я знал Гагарина близко. Встречался с ним на космодроме, на свадьбе, на рыбалке, на собрании ученых, в почетном президиуме, в веселой комсомольской толкучке и дома, в окружении ребятишек. Я видел Гагарина в одеждах, увешанных почетными орденами многих государств. И видел его в сатиновых трусах, когда космонавт шлепал сеоя ладонями по ногам, отбиваясь от комаров. Есть люди, знавшие Гагарина ближе и глубже. Думаю, лучшей, пока не написанной книгой о нем будет книга воспоминаний. Простых, безыскусных, каждое на одну-две страницы воспоминаний. Мать, друзья детства, конструктор космических кораблей, государственный деятель, жена Гагарина, ракетчик на старте, космонавты… Каждый по слову — и мы получим живое свидетельство об очень дорогом для нас человеке.

Если бы пришлось участвовать в этой книге, свою страницу я написал бы о первой встрече. Тогда, 12 апреля 1961 года, мы еще не знали, кто этот человек, была только фамилия и кое-какие подробности биографии. Не терпелось увидеть космонавта, и мы с репортером Павлом Барашевым, преодолев горы препятствий, получили разрешение полететь в район приземления. В огромном самолете «ИЛ-18» мы были единственными пассажирами. Стюардесса явно знала какой-то секрет. И мы без большого усилия стали его обладателями: «Этот самолет завтра доставит в Гагарина».

В Куйбышеве нас ожидали новые баррикады препятствий, но часам к четырем дня мы все же пробились в крепость, охранявшую космонавта. Это был дом на берегу Волги. В большом зале стоял бильярд. Мы стали гонять шары, нетерпеливо поглядывая на большую дубовую дверь. Именно из нее, как нам казалось, должен был появиться космонавт. Худощавого миловидного лейтенанта, сбежавшего по узкой деревянной лестнице сверху, мы приняли за адъютанта, который, конечно же, должен тут быть…

— Вы из «Комсомолки»? — приветливо улыбаясь, сказал лейтенант.

Сверкающий позументом шлейф из пожилых генералов и врачей в штатском по лестнице сверху сразу же все прояснил: мы говорили с Гагариным! Но ничего богатырского в человеке. Рост — ниже среднего. Скроен, правда, на редкость ладно. В глазах веселые искорки. Покоряющая улыбка. Все глубокомысленные вопросы, которые мы приготовили космонавту, оказались не к месту. Надо было спрашивать что-то очень простое. Гагарин нас выручил.

— Ну как там Москва?

У нас были газеты с первым рассказом о космонавте, со снимками его дома. Это было первое зеркало славы, и Гагарин с мальчишеским любопытством в него заглянул.

— Да, это Валя и дочка…

Мы оправились и поспешили с вопросами о здоровье, о самочувствии. Попросили сыграть в бильярд. Гагарин с готовностью взялся за кий и сразу же показал, что проигрывать не намерен. Игры, однако, не получилось. Один из нас суетился со съемкой, а у медиков-генералов были свои обязанности— с шутками, под руку, но настойчиво они увели от нас лейтенанта Гагарина. С лестницы, повернувшись, он подмигнул и показал руку, дескать, еще доиграем… Космонавт в эту ночь спал, как всегда, хорошо. А мы с Барашевым не заснули. Передав в газету заметку, долго отвечали на один и тот же вопрос. Все в редакции хотели знать: какой он? Потом почти до утра мы сидели возле приемника — на разных языках в эфире беспрерывно повторялось слово Гагарин.

Утром зал, где вчера мы начали бильярдную , заполнили именитые граждане города Куйбышева — директора заводов, руководители разных ведомств. У каждого был подарок для космонавта. И всех привело сюда беспредельное любопытство: какой он? А потом было море людей, в котором «ИЛ-18» казался маленькой рыбкой. Гагарин в новой, с иголочки, форме майора стоял на лестнице, подняв для приветствия руки. Но море не хотело его отпускать. Одно слово летало над полем: Га-га-рин! В эту минуту можно было понять: легкой жизни у парня не будет.

Таким было второе рождение Гагарина. Так началось испытание на человеческую прочность, более жесткое испытание, чем переход рубежей космоса. Ожидал ли он сам, что окажется на вершине внимания, любопытства и поклонения? За пять минут до посадки во Внукове я сел рядом с ним. Самолет пролетал как раз над Кремлем. Улицы были запружены людьми.

— В честь тебя… Ожидал?

Гагарин был смущен и заметно взволнован. Он знал, конечно, цену всему, что совершил позавчера утром, но явно не ждал, не представлял этой лавины чувств, замкнувшихся на его имени…

И потом были еще семь лет жизни, напряженной жизни на виду у людей. Работа. Семья. Друзья. Все было, как у других. Но была еще трудная, пожизненная честь — быть символом нации, олицетворением всего, что стояло за его стовосьмиминутным полетом. Полная тяжесть этой нагрузки была известна только Гагарину. Но он никогда не пожаловался. Умел везде успевать. Знаменитая его улыбка не потускнела от времени, не превратилась только в защитное средство. Сверхчеловек? Нет, обычный человек из плоти и крови, но хорошей закваски был человек и очень крепкой закалки. Этим и дорог. Мечтал ли еще полететь? Мечтал. Говорил об этом не часто, но говорил. И были у него определенные планы… Таким людям надо бы отпускать по два века, а он прожил до обидного мало. Но жил хорошо. До последней минуты жил по высокому счету: «Navigare necesse est, vivere non est necesse» — «Плавать по морю необходимо…»

Март 1974 г,
В.ПЕСКОВ

Исключительное право публикации книги Александра Бушкова «Чужие паруса» принадлежит ЗАО «ОЛМА Медиа Групп». Выпуск произведения без разрешения издателя считается противоправным и преследуется по закону.

Плавать по морю необходимо.

Жить – не так уж необходимо.

Гней Помпей, римский полководец

Часть первая

– Все равно не вижу, – хмуро повторил Ксэнг.

Он не любил внештатные ситуации. Когда в безукоризненно отлаженную работу вдруг вкрадывается неучтенный фактор – это неправильно. Так быть не должно. Значит, это его, шторм-капитана, недочет, не предусмотрел все возможные случайности…

Впрочем, такую случайность предвидеть было практически невозможно.

Он с треском сложил бесполезную трубу и бросил ее на штурманский стол: не только дымы затрудняли осмотр берега – стекло иллюминатора снаружи было покрыто копотью и изгажено птичьим пометом. Матросы с очисткой палубы не справлялись – пепел с серых небес сыпался непрестанно, крупными хлопьями, как пух из распоротой подушки, да и полчища птиц, оккупировавших мачты и надстройки «Адмирала Фраста» в поисках спасения от неминуемой гибели, гадили так, что «Адмирал Фраст», эта гордость гидернийского флота, постепенно превращался в форменный курятник.

Ксэнг обернулся к Рабану:

– Покажите-ка еще раз, что они там передали…

Рабан с готовностью протянул сложенный вдвое листок.

«Шторм-капитану. Шпора. Приказываю незамедлительно выслать разъездной катер к точке отправки данного сообщения, – значилось там. – Имею информацию, жизненно важную для будущего всей Г.».

– Это все? – спросил Ксэнг, зачем-то перевернув депешу. С обратной стороны листок, разумеется, был девственно чист. – Без подписи?

– Без. Сообщение было повторено восьмикратно, слово в слово… причем в последний раз прервалось на полуслове.

«Шпора» испокон веков в гидернийской системе кодовых сигналов означала: «Крайне срочно, адресату передать незамедлительно». Плюс к тому – «приказываю». Приказывает он, видите ли… А ведь на тоурантском берегу сейчас нет никого из резидентов островного государства. Не может быть. Не должно быть…

– Так. – Ксэнг в третий раз перечитал загадочное послание, написанное каллиграфическим почерком штатного шифровальщика. Но понятнее отнюдь не стало. – Давайте-ка все сначала… – Он поморщился. – Да и расслабьтесь вы, в конце-то концов. Не на докладе же в Адмиралтействе.

Рабан едва заметно изменил позу на чуть более непринужденную (тихонько звякнула дворянская перевязь со шпагой на боку), мельком глянул на корабельный хронометр, укрепленный над дверью люка из рубки, и монотонно повторил рапорт, глядя куда-то поверх головы командира… Кажется, даже слово в слово повторил:

– Три четверти часа назад ютовым вахтенным наблюдающим были приняты семь, с перерывом в минуту, однотипных шифрованных сообщений с берега. Факт приема, согласно Кодексу, был подтвержден сигналом ютового прожектора. Поскольку каждому сообщению предшествовал общефлотский сигнал «Особое внимание», депешу немедленно отправили на дешифрацию. Затем был подан сигнал «Назовите себя», но ответа не воспоследовало… После расшифровки депеша немедленно доставлена шторм-капитану в ходовую рубку… Рапорт закончен.

Барон Ксэнг остался невозмутим, хотя и побелел губами.

– И дешифровка заняла сорок минут? – спокойно спросил он, старательно игнорируя чересчур уж уставной тон собеседника. Нарочито уставной. Можно сказать – издевательски.

Нет, ну не сволочь ли, а?! Даже сейчас, когда малейшая задержка подобна смерти в самом прямом, не метафорическом смысле – Рабан строит из себя этакого тупорылого штабиста, для которого буква Кодекса дороже всего на свете. А думать и решения принимать – это, мол, забота командира… Ксэнг грам-капитана не любил и своих чувств, в общем-то, не скрывал. Да и вообще, кто из моряков, скажите на милость, любит ищеек из Отдела ПРБ? Одно дело – терпеть на борту, но любить – это уж увольте…

– Шифр, использованный отправителем, был сменен Адмиралтейством год назад, – ответил грам-капитан, по-прежнему на командира не глядя. – Дешифровщикам пришлось потрудиться, прежде чем они отыскали требуемый код и…

«Плавать по морю необходимо. Жить – не так уж необходимо». Мелькнула на странице интернета, с детства знакомая фраза, принадлежавшая, насколько я помню, кому-то из римских полководцев. Отчаянная самоотверженность, в буквальном её понимании, не вызывает у меня сегодня однозначного восхищения, как в юности. Скорее, пугает своим безрассудством.

Помпей Секст, командующий в античные времена римским флотом. Хотелось бы о нём поподробнее. Ищу в сети и неожиданно обнаруживаю объявление- предложение:

Книга.
«Ледовые брызги. Виктор Конецкий».
Это седьмая книга В.Конецкого из серии
Путевой прозы, то есть прозы о морском
Труде, морском производстве.
Книга в жёстком переплёте, в идеальном
состоянии. Обменяю на какой-нибудь
любовный роман.

Книгу В.Конецкого на «какой-нибудь…»! Кто он – этот безумец?

Какой чудной морской романтикой было овеяно чтение моего детства. «Дети капитана Гранта», «20000 лье под водой», «Пятнадцатилетний капитан», «Остров Сокровищ», «Алые паруса», «Остров погибших кораблей», «Старик и море», «Человек- Амфибия»… Но и после морская тема не отпускала. Появился и покорил Тур Хейердал с его «Кон-Тики», «Ра» и «Тайна острова Пасхи». Ж.И. Кусто и его «Киты».

Последнее моё увлечение – Виктор Конецкий. Замечательный певец моря. Умный, ироничный, тончайший психолог человеческих душ в экстремальных обстоятельствах. Вновь возмущаюсь – книгу В.Конецкого на, какой попало, любовный роман! Да, вы только послушайте, как пишет этот

«Вокруг была зелёная зыбь, простор океана, трепыхающиеся поля чаек над рыбным косяком, рыже-чёрные корпуса траулеров, ветерок, и солнце, и далёкие полосы тумана, пустые бутылки на зыби за бортом, размокшие куски хлеба, на которые избалованные чайки не обращали внимания. И первое, что мы услышали в пятидесяти милях от Нью-Йорка по радиотелефону было:
- «Достоевский»! «Достоевский»! «Добролюбов» говорит. Отвечайте по связи!
-« Ну, я «Достоевский», - отвечал старческий брюзгливый голос, - чего авралите?
«Здравствуйте, Фёдор Михайлович! – подумал я – вот уж кого не ожидал встретить в заливе Мэн, так это Вас!»

***
Или ещё:

«Рядом Вера Фёдоровна Панова:
- Мне кажется, Виктор Викторович, Вы забыли нашу первую встречу.
Ужасная была встреча. Панова Вера Фёдоровна вызвала на беседу после того, как я попросил её прочитать мой очередной опус и потный от страха притулился на краешке стула.
Вера Фёдоровна неторопливо и тщательно надела очки и уставилась в мой опус:
-Это Вы написали здесь вот страница шестнадцать «корова, которую купил отец, вернувшись с фронта, сдохла». Вы это написали?
- Да, - сказал я и прыснул, ибо в молодости был смешлив. И ясно вдруг представил, что моя корова обороняла Москву и дошла до Берлина, а вернувшись с фронта, бедолага, сдохла.
Но Панова не улыбнулась. Она была полна строгости. Никакого юмора, если дело идёт о святом".

Нет, это непостижимо, Конецкого, пишущего капитана дальнего плавания, на безразлично какой любовный роман, - возмущаюсь я у монитора.

А, впрочем, ныне и моя любовь к морю простирается не дальше книжных страниц. С некоторых пор, я твёрдо знаю, что больше никогда не ступлю на палубу судна. Любого. Боюсь моря.

В начале восьмидесятых, а точнее, в 1982 году, работали мы с мужем на одном из оборонных объектов. Хлопотное, напряжённое выдалось лето. И просвета не ожидалось до самой сдачи сооружения. Приехавшая комиссия «зарубила» отпуска, в том числе, и мне. И когда, в качестве «утешительного приза», предложили в августе командировку вместе с мужем в Севастополь для согласования документации по технической доработке «изделия» сроком на 20 дней, я с радостью за неё ухватилась, решив, что никому не говоря, можно взять с собой восьмилетнюю дочку. Как-нибудь устроимся, не оставлять же в этом году ребёнка без моря.

Сразу отмели самолёт, позволив себе двухдневный отдых от изматывающей гонки поэтапной сдачи работ, выкупив отдельное купе в поезде. Любила я поезд, покупки на остановках рыбы горячего копчения, малосольных огурчиков с дымящейся картошечкой в пакете из грубой серой бумаги, сахарных на разломе помидоров, дынь, фруктов, и главное, расслабленное ничегонеделание, редкое в те годы наслаждение.

Поезд прибыл около двух часов ночи. Севастополь в те годы был советским «закрытым» городом, въезд в который полагался по спецпропускам. Только телефон, записанный на обороте командировочного удостоверения, вселял надежду на решение жилищных и прочих проблем в незнакомом городе. Однако, для этого следовало дождаться утра.

Из жаркого душного вагона мы вышли на перрон и, жители сухой степи, где к середине лета начинает желтеть листва и становятся серыми и колючими травы, окунулись во влажную прохладу южной крымской ночи. Даже не знаю до сих пор, как устроен севастопольский вокзал. Мы не успели заглянуть в него для попытки устроиться на ночь, как нас обступили местные с предложением ночлега. Старуха, похожая на Бабу-Ягу, насколько позволяло рассмотреть её привокзальное освещение в ночи, буквально, за рукав потащила мужа за собой. Мы переглянулись, было всё равно, утомлённые, со спотыкающимся ребёнком, подчинились.

Видимо, недавно прошёл небольшой дождь, невидимый на асфальте, но старуха повела нас, скользя по еле заметной тропинке куда-то в гору. Мы шли, не переговариваясь между собой, сквозь какие-то заросли, едва поспевая за ней. А она взбиралась на кручу бойко, как коза, что впору было диву даваться её прыти. Образ гоголевской панночки – ведьмы всё ярче разгорался в моём сознании. Но вот, наконец, между деревьями блеснул свет – пришли.

Хозяйка распахнула дверь крохотного сарайчика, в котором не было ничего, кроме широкой кровати и маленького диванчика, исчезла на минуту и вернулась с двумя комплектами превосходного накрахмаленного белья, взяла деньги и исчезла. Больше мы её не видели.

Проснулись мы от пения петуха прямо под ухом. Потом заблеяла коза. Оказалось, наше жильё лишь фанерной перегородкой было отделено от бабкиного скотного двора, до чего ночью нам не было дела. Когда мы вышли и заглянули во двор, то увидели... бежевую ламу и серого павлина, с готовностью распустившего хвост, среди суетливых кур.
Утро было тёплое, тихое и мы, несмотря на ранний час, поторопились покинуть «гостеприимную» сторожку. Однако, спускаясь по тропинке к вокзалу, мы поразились, в какую тьму-таракань решились забраться ночью. Оставалось только подивиться своей провинциальной доверчивости.

Звонок по телефону возымел волшебное действие и через пару часов мы прекрасно устроились в ведомственной гостинице, где дочка наша не оказалась для администрации помехой, и до завтра отправились знакомиться с городом, легендарным и прекрасным Севастополем.

У нас оказалось достаточно времени за эти двадцать дней побродить по улицам, чтобы оценить дивный рельеф этого города, когда в дождь с шумом вниз устремляются ручьи и мы, вместе со всеми, снимали обувь и весело бежали к остановке автобуса. Легендарная Графская пристань. Приморский бульвар. Памятники Нахимову, Корнилову. Малахов курган. Братское кладбище. Трогательный монумент над Братской могилой русских и французских воинов, поставленный в 1892 году. Панорама «Оборона Севастополя». Непривычные для нашего глаза платаны, каштаны, орех. Персики, роскошные огромные персики, продавались на каждом углу. Отличный виноград и книги, на которые мы неосмотрительно «напали» в первый день, а потом, как великое искушение, обходили стороной – невозможно было объять необъятное, лежащее на уличных развалах богатство. Обошлись Бальзаком, Шекспиром, Золя и новым Словарём Ожегова, заменившем наш, донельзя истрёпанный.

Предприятия, нас интересующие, располагались в чудном городке «Балаклава», с его удивительными ландшафтом, набережной, Утёсом… И море, конечно же, восхитительное море плескалось у наших ног.

Проектировщики оказались хорошими ребятами с понятием и, по согласованному графику, выкроили мы в конце командировочного срока несколько дней и наслаждались, нечаянно свалившейся на нас удачей, пока в один из последних дней не произошло это событие.

В то воскресение мы, в очередной раз, на прогулочном катере отправились на дальний пляж.Отличный,надо признаться, с мельчайшим песком. Теперь уж не помню его названия. К полудню там негде было ступить. Отдыхающие всё прибывали. Мы устроились подальше от воды у обрывистой песчаной стены берега под зонтом и беззаботно играли с дочкой в «города». Муж углубился в Золя.

Тому, что ветер посвежел, мы не придали никакого значения. Напротив, увидев, как неожиданно наших босых пяток стали достигать волны, увлекая нас за собой, мы озорно бросались в воду, с очередной волной вылетая назад, почти к стене нашего обрыва. Дочка была в восторге. Проголодались. Поднялись в летнее кафе-стекляшку, стоящее над обрывом.
Беззаботно закусывая, вдруг обратили внимание, как замелькали катера, вывозя отдыхающих. В мегафон было объявлено, что следующий рейс – последний, ввиду опасности шторма. Брызги от волн уже достигали зеркальных стен кафе. Но мы доверчиво вошли на тот последний рейс, на катер, битком набитый людьми. Отплывали уже при сильном волнении.

Путешествуя на теплоходе по Волге, я никогда не испытывала страха. Но тут! Солнце исчезло. Начал накрапывать и усилился дождь. Небо и вода как-то быстро слились в одну серую водную массу. Началось невообразимое. Мы взлетали на гребень и обрывались вниз. Переполненное судно кренилось, и весь народ с криком, сначала, восторга, а потом – ужаса, падал то в одну, то другую сторону. Волны начали перехлёстывать палубу. Две пожилые женщины стали молиться. Мы, мокрые с головы до ног, изо всех сил прижимали к себе ребёнка и я, кажется, впервые в жизни, не зная ни одной молитвы, стала просить Бога: Господи, помоги! Помоги нам добраться живыми до берега! Я знала, что никогда, никогда не ступлю больше на палубу, ни одного судна на свете.

Какую-то надежду внушал лишь матрос-рабочий на палубе, казалось, спокойно сматывавший какой-то канат.

И вдруг в этом ужасе волн, брызг и дождя, прямо рядом с нами, совершенно неразличимый за секунду до этого на фоне вздымающегося моря, возник силуэт огромного крейсера. Он прошёл, казалось, совсем рядом с нами высокой серой стеной корпуса. Кажется, до неё можно было дотронуться рукой. Я успела поймать взглядом мелькнувшие, почти невидимые во мгле, пушки, антенны, мачты и он вновь исчез в пелене дождя, невидимый и неслышимый, как призрак.

Общий возглас ужаса перекрыл шум разыгравшихся волн и тот матрос, что находился рядом на палубе, вдруг, с изменившимся лицом, истово осенил себя крестом.

Измученные сошли мы на берег. Не было сил ни поблагодарить, ни ответить на хмурый вопрос капитана:
"Потерь нет?"

Обессилено опустились мы на ступеньки причала. Впрочем, как и многие другие…

А ведь, помню, в конце семидесятых, во время нашего весёлого путешествия-круиза по маршруту Саратов-Москва- Астрахань-Саратов, где-то в районе Ульяновска, там где Волга смотрелась морем, мы проснулись ранним утром от требования по громкоговорящей связи с капитанского мостика роскошного нашего лайнера:
- Старшего помощника срочно к капитану!

Теплоход стоял, непрерывно гудел и почему-то звонил колокол. Плотный туман молоком - за окном каюты. И вновь, уже раздражённое:
- Старпома к капитану!

Несмотря на то, что мы не двигались, начало укачивать, появилась дурнота. Вышедших в коридор, попросили вернуться в каюты. С легкомысленным любопытством слушали мы, как забЕгала служба. Но весёлая музыка, включённая по трансляции, заглушила даже признаки тревоги у нас.

Постепенно, туман рассеялся, и мы отправились дальше, не вникая в подробности волнения экипажа. Просто тогда, в конце семидесятых, мы ещё не знали, что 5 июня 1983года (через год после нашего Севастополя), пассажирский теплоход «Александр Суворов» при подходе к Ульяновску,на полном ходу зайдёт под несудоходный восьмой пролет железнодорожного моста через Волгу, будет снесена вся верхняя палуба, где шла дискотека, и железнодорожный состав с углем и зерном обрушится на красавец-лайнер. Было объявлено о 176 погибших, а покалеченных не счесть было. Крест в Ульяновске на берегу стоит в память о погибших.

И ещё! Помню я великолепный пароход «Адмирал Нахимов». Мы, отдыхая в Геленджике, приехали в Новороссийск, хотелось посетить мемориальное кладбище. Сидели на набережной, наблюдая, как готовится к отплытию этот роскошный белоснежный лайнер. Нарядная толпа пассажиров нескончаемым потоком шла на борт. Весёлые, счастливые люди. Помню, мы удивлялись, какое количество ящиков с винами, шампанским, коробок фруктов и овощей с зарубежной маркировкой, загружалось в трюм. Машины торопливо подъезжали, и грузчики, бесконечной цепочкой двигаясь по трапу, в одинаковой чёрной одежде походили на муравьёв.

Мы, совсем рядышком, кормили ручных дельфинов вкуснейшими белыми булками из муки кубанских пшениц. И кто бы тогда мог предположить, что 31 августа 1986года при выходе из Новороссийской бухты пароход «Адмирал Нахимов» столкнётся с сухогрузом « Пётр Васёв» и в двух милях от ближайшего берега затонет. Погибло более 500 человек. Вечная им память.

Никогда я больше не испытывала судьбу на воде. А плавать по морю, конечно же, необходимо.

Фото из интернета.

Российское учебное парусное судно "Крузенштерн" финишировало третьим на очередном этапе международной регаты "Вызов Атлантике". Но это еще вопрос, кто кому бросил вызов.

Океан встретил парусники полным безветрием. В конце концов участникам пришлось включить машины и идти в бермудский порт Гамильтон без парусов. Зато каждый из 120 наших курсантов - будущих капитанов рыболовного флота, штурманов и механиков - одержал безусловную личную победу. Потому что подниматься по вантам на пятидесятиметровые мачты, работать на высоте двенадцати-шестнадцатиэтажного дома с парусами - это если и не подвиг, то по крайней мере преодоление.

Корреспондент "Российской газеты" теперь знает это на собственном опыте - принял участие в торжественных проводах "Крузенштерна" в Калининграде, прошел на легендарном паруснике "до первой станции" - голландского Амстердама и, чтобы не быть белой вороной среди моряков в синих робах, тоже забрался на мачту.

Первый аврал

Парусная практика после первого курса академии - своеобразный тест на профпригодность для будущих рыбаков. Не научившись управлять парусами и собственным страхом, постигать теорию современного судовождения бессмысленно, говорят специалисты. Ванты "Крузенштерна" - если не первая, то уж точно вторая после потупления в вуз ступень в карьере 16-18-летних ребят, от профессионализма которых через десяток лет будет зависеть всероссийский улов. И уж точно - заработки и безопасность членов экипажей судов, на которых будут капитанить сегодняшние курсанты.

Но и "Крузенштерн" без курсантов не может идти под парусами. Одна только профессиональная команда из 70 человек не управится. Хочешь не хочешь, курсанты должны подниматься на мачты и ставить паруса.

Для начала их, правда, пришлось поднять из трюма на реи и закрепить так, чтобы можно было легко поставить и убрать. В первый же день плавания боцманы у каждой мачты собрали команды "добровольцев", долго инструктировали, потом дожидались тех, кто решил напоследок сбегать в гальюн, недосчитались кого-то, снова собрали и проинструктировали. Силком на высоту никого не загоняют. Но те, кто решился подняться, спускаются на палубу мужиками. А те, кто в это время кучковался у бортов, висел на леерах и время от времени поглядывал вверх, останутся пока пацанами.

Правда, не надолго. При следующем парусном аврале и они полезут на мачты. И уже через пару-тройку дней все будут почти так же ловко и бесстрашно, как их боцманы, работать с парусами.

Капитан "Крузенштерна" Михаил Новиков рассказывает, что в каждом рейсе обычно бывает человек 5-6 "отказников". Тех, кому трудно победить страх высоты. Поодиночке они являются к капитану и требуют ссадить их на сушу в первом же порту. Жалуются на тяжелые болезни.

Капитан Новиков, получив от судового врача медицинское заключение "здоров", спрашивает у парня что-нибудь вроде: " А что ты своей девушке скажешь?" И, добившись легкого замешательства, предлагает вернуться к разговору через несколько дней. Или напрочь забыть его, если "тяжелая болезнь" отступит. Как правило, так и бывает.

За всю историю практик на "Крузенштерне" ни один курсант не навернулся с мачты в море или, не дай Бог, на палубу. На высоте от страха руки крепче сжимают ванты, нога плотнее становится на балясины. На мачту пускают только в обуви с каблуком, чтобы нога не проскальзывала. И в шапке, чтобы волосы не зацепились за какой-нибудь трос и не появилось инстинктивное желание освободить их руками. И в страховочном поясе- хомуте, к которому приделан карабин. При любой остановке им полагается прицепиться к ближайшему тросу.

Вся эта экипировка, да еще синяя роба, имеются в виду, когда по судовому радио раздается: "Палубной команде собраться у первого грота. Форма одежды - рабочее платье". Первый грот - это не нора на палубе, а грот-мачта. Гротов два - первый и второй. Перед ними высится фок-мачта, а позади - бизань.

Вспоминая Падую

"Крузенштерн" с самого начала был построен как учебное судно. Было это в 1926 году в Германии. Звался он тогда "Падуя", а именем германца, совершившего кругосветку во славу России, его назвали, когда судно перешло к СССР по репарации.

На "Падуе" было предусмотрено и 40 дополнительных мест для практикантов. "И только тогда они сами платили за науку, - рассказывает капитан-наставник "Крузенштерна" Геннадий Коломенский. - А мы наших курсантов кормим, поим, одеваем и спать укладываем". Благодаря этому человеку "Крузенштерн" в девяностые не был продан на металлолом или в лучшем случае в какой-нибудь зарубежный морской музей.

Интересно, что анализы показали: корпус "Крузенштерна" изготовлен из весьма посредственной стали марки 3. Но немцы знали, видно, какой-то секрет: корпус "Крузенштерна" до сих пор не тронула ржавчина. Кусок переборки, отрезанной болгаркой, тоже лежит в судовом музее. Видимо, чтобы ни у кого не возникла безумная идея списать красавец-парусник в утиль.

Между прочим, профессиональная команда "Падуи" состояла всего из 30 человек. В судовом музее есть фотография этих морских бродяг - молодых, мускулистых, нищих и дерзких. Но и они бы не справились с сегодняшним "Крузенштерном". Раньше на палубе было тесно от всевозможных механизмов, которые помогали поднимать реи, ставить паруса и вообще делать больше работы, не влезая на мачты.

Изначально "Падуя" предназначалась для перевозки селитры из Южной Америки в Европу и была типичным "винджамером" - выжимателем ветра. То есть могла идти и в ревущих сороковых со скоростью 16 узлов в час. Даже сейчас так быстро двигаются в основном военные корабли.

Морскую практику прошел

Чтобы не попасть в число немногих на "Крузенштерне", кто никогда не видел палубу с высоты чаячьего полета, корреспондент "РГ" тоже поднялся по вантам. Не на самую макушку мачты, а до первой - марсовой (от названия паруса - марсель) площадки. Но все же и это на высоте шестого этажа над палубой. Причем ванты сходятся в одной точке на дне этой самой площадки, а узкий лаз на нее находится чуть в стороне. И нужно на восемнадцатиметровой высоте переступить с балясины на блоки, чтобы протиснуться в отверстие в полу и очутиться на площадке примерно в полтора квадратных метра.

Проделывать все это впервые страшно. Еще страшнее - понять, что стоя на высоте 18 метров, зацепившись за трос карабином и судорожно вцепившись рукой в леер, совершенно невозможно зажмурить один глаз и сфотографировать мачты, работающих на них курсантов и слегка волнующуюся Балтику вокруг. Потому что при этом ненадежная твердь мигом уплывает из-под ног, и хочется опуститься на колени. А еще лучше - лечь.

Но предстоит еще и спуск, когда нужно протиснуться в тот же узкий лаз, нащупать ногами блоки, перешагнуть на ванты и уже после этого, не слишком заботясь об имидже, ползти вниз.

Оказавшись на палубе, очень хочется махнуть водки - разом граммов 150. Но водки нет. На "Крузенштерне" - сухой закон.

Едва ли это восхождение можно назвать героическим. Капитан Новиков оценил его по достоинству: пожал корреспонденту "РГ" руку и выдал диплом - морскую практику прошел.

Вверх по вантам или вниз по трапу

Ночью на Балтике не темно и не пустынно. Красными огнями отмечены мачты ветряков, которых вблизи берегов Дании - целые поля. Сияют по берегам города, светятся встречные и попутные пароходы. Их много - паромы, трансатлантические контейнеровозы, сухогрузы, рыбаки. Вот только парусники, не считая небольших яхточек, встречаются редко.

Паруса в нашем мире окончательно стали баловством? На "Крузенштерне" так считают только механики. Стоя в трюме ниже ватерлинии, они, перекрикивая шум четырех машин (две обеспечивают ход, две - вырабатывают электричество), тычут пальцами вверх: "Судно называется учебным парусным, но идет на дизельном топливе, обратите внимание".

Палубная команда, напротив, дышит морским ветром и поглядывает на механиков в буквальном смысле свысока.

А вот капитан Новиков, рассуждая о парусах и машинах, почему-то, во-первых, рассказал, что адмирал Нельсон нещадно страдал от морской болезни до самой гибели, что, впрочем, не мешало ему одерживать грандиозные виктории. А, во-вторых, признал, что некоторые механики на его судне до сих пор мучаются при качке точно так же, как знаменитый британец. Хоть и ходят на "Крузенштерне" не первый год. Капитан обязан быть тонким политиком.

Впрочем, говорят, когда шторм рвет паруса, уже не до политики, и экипаж обращает молитвы не только к Богу, но и к механику.